напоишь-накормишь да и выпроводишь с конвертиком…
— Точно, — вздохнул Анегин. — Перестарался Племяш.
Боржанский сел.
— А теперь давай подробнее о Зорянске, — строго посмотрел он на собеседника.
— Был я у Музыканта, царство ему небесное, — невесело начал Евгений Иванович. — Вернее, у его матери. Старуха, как я понял, до сих пор под колпаком…
— Ты-то сам не засветился, Казак? — вскинул на него суровый взгляд Боржанский.
— Э, за меня не бойся, — успокоил его Анегин.
— За Музыканта я тоже не боялся, а оно вон как повернулось, — покачал головой Герман Васильевич. — Подсвечники, надеюсь, привез?
— Тю-тю подсвечники, — мрачно развел руками Анегин.
— Как это? — вскинулся Боржанский.
— Вот так! Марчук их увел!
Боржанский вскочил и вцепился в лацканы пиджака Анегина.
— Увел?! Да я!.. Да я вас!.. — задыхаясь, прохрипел он.
Анегин перехватил его запястья и испуганно залепетал:
— Герман, Герман! Я-то при чем? Ничего не знал, сука буду!
Боржанский рухнул на стул, оставив в покое пиджак Анегина, и некоторое время сидел, словно в столбняке.
— Ну, он дорого заплатит мне за это, — наконец произнес он.
— Точно, Герман, спускать нельзя, — с готовностью подхватил Анегин. Спрятали гада, ксиву достали, а он тридцать тысяч замел! И у кого?!
— Ладно, что-нибудь придумаем, — жестко сказал Боржанский. — Теперь, Казак, насчет журналистки. Возьмешь ее на себя…
— Это можно, — встрепенулся Евгений Иванович. — Взнуздаем, шоры на глаза — пойдет куда надо, как миленькая! — Он нервно хихикнул, но под тяжелым взглядом Боржанского умолк.
— Каждую деталь продумаем. И никакой самодеятельности! — сурово предупредил главный художник.
— Понял, шеф, — закивал Анегин. — Да, ты не забыл, что надо посылать человека в Ростов? А кого?
— А черт его знает! Я уже никому не верю!
— Я тут положил глаз на одного парня, — сказал Евгений Иванович нерешительно.
Боржанский вскинул брови.
— Витюня… После головомойки, которую устроил ему Громила, стучать не побежал. По-моему, свой. И башли ему нужны позарез…
— Спешишь, Казак, — покачал головой Боржанский. — Как бы не нарваться…
— Так ведь Ростов ждет.
— Все равно погоди. Приблизь, проверь. А там посмотрим…
Они еще долго обсуждали свои планы, то и дело упоминая Племяша (это была кличка Зарембы), Матушку (жена директора), Маэстро (под этим именем фигурировал замначальника главка в Москве, от которого зависели фонды на драгоценные металлы для фабрики), Музыканта (покойный Зубцов), Скеса (Марчук).
Флору Баринову отныне для конспирации договорились называть между собой Птахой.
Разговор их прервал лай собаки, известивший, что с прогулки вернулись гости.
Следователь Глаголев появился совершенно неожиданно. Из Москвы он никому не писал, не звонил, и сотрудники ни у кого не могли узнать, как прошла операция, потому что жена Глаголева, Рената, уехала вместе с ним.
Измайлов встретил следователя сердечно.
— Значит, вернулись в строй? — спросил он.
Евгений Родионович стал объяснять, что хотя операция прошла успешно, но врачи предупредили: если перегружаться и время от времени не проходить курс лечения, болезнь будет прогрессировать.
— Ну что же, отдохните еще, — посоветовал Измайлов. — У вас за этот год отпуск не использован.
Глаголев замялся.
— Понимаете, Захар Петрович, — несмело начал он, — мне вообще запретили. Вернее, строго наказали сменить профессию…
— Даже вот как? — сочувственно произнес Измайлов.
— И в заключении сказано… Официально.
Евгений Родионович поспешно достал из бумажника документ, написанный на бланке Института глазных болезней имени Гельмгольца.
Измайлов прочел бумагу, подписанную доктором медицинских наук, в которой указывалось заболевание Глаголева (мудреный латинский термин) и категорическая рекомендация: избегать работы, связанной с чтением, нервными перегрузками и так далее в том же духе.
— Видите, — виновато сказал следователь.
— Вижу, — возвратил ему документ прокурор и с улыбкой добавил: — Не скажу, что вы меня обрадовали. — И уже серьезно заключил: — У нас со следователями — прямо беда, сами знаете. Даже нового зама запряг в следственную работу… Но раз у вас такое положение — ничего не поделаешь… Место для вас придется искать?
— Уже есть, — улыбнулся Глаголев, явно успокоенный, что объяснение с начальством прошло гладко.
— Где? Кем?
— В леспромхозе. В Селиванах. Лесником.
— А что, подходяще, — одобрил Захар Петрович, подумав при этом, что Глаголев осуществил то, о чем в тяжкие минуты мечтал он сам.
— Там рай! — мечтательно произнес Евгений Родионович. — И дом сразу дают.
— А как же Рената? Она, насколько я знаю, инженер…
— В леспромхозе обрадовались. Еще бы, с московским дипломом! У них ведь техники немало…
— Когда думаете перебираться?
— Хоть завтра. От вас зависит.
— Дела вы передали еще перед отъездом в Москву, да?
— Да, — кивнул Евгений Родионович.
— Раз все решено, тянуть нечего. Пишите заявление, сразу и оформим.
— Уже готово.
Глаголев положил на стол заявление. Ставя свою резолюцию, Измайлов шутливо спросил:
— В гости пригласите?
— Ради бога, Захар Петрович! Приезжайте в любое время! С женой и сыном. Три большие комнаты внизу да еще наверху две…
Евгений Родионович ушел. А у Измайлова заныло сердце. То ли от того, что Глаголев напомнил о Галине и Володьке, то ли от того, что Евгений Родионович переезжает в Селиваны. А ему, Захару Петровичу, нельзя вот так запросто подать заявление и перебраться куда-нибудь в домик среди леса, позабыв все свои несчастья и горести.
Последнее время он чувствовал, что живет, как говорится, на пределе. Самое мучительное — ночи.
Каждую ночь Захар Петрович ждал утра. С приходом дня постепенно развеивались его ночные кошмары. Он шел на работу и стремился с головой окунуться в дела, чтобы забыться, отвлечься от
