Я почувствовал приступ тошноты. Пришлось присесть на кушетку, чтобы она ничего не заметила и не выставила меня за дверь раньше времени.
Я жаждал подробностей.
— Как они выглядели? — спрашиваю.
Она пожала плечами:
— Обыкновенные евреи.
Я попробовал сменить тактику:
— Почему приехала полиция?
— А что? — Она присела на самый краешек кресла, готовая в любой момент схватить телефонную трубку.
— Откуда полиция знала, что могут произойти неприятности?
Она пожала плечами:
— Лади им позвонил.
— Еще до появления парня с девушкой?
— Да.
— Но как он мог знать, что они придут?
— Понятия не имею. Может, услышал их шаги. Это было очень давно.
— Вы не помните?
— Нет. Не помню.
— Два подростка влезли в окно, связали вас, и вы не помните, каким образом ваш брат заранее знал об их приходе?
— Не помню.
— Уж не потому ли, что вы с братом взяли у них деньги, пообещав спасти их родных?
Она сидела неподвижно.
— Почему вы задаете мне эти вопросы?
— Я хочу знать, что произошло.
— С чего это я должна обсуждать с вами такие вещи?
Я немного подумал.
— С того, что, кроме нас двоих, никому на свете это не интересно, к тому же жить вам, судя по всему, осталось недолго.
Она пробормотала что-то вроде «прикуси язык».
— Просто расскажите мне, как было дело. Пожалуйста.
Бледность на ее лице сменилась красными пятнами.
— Мы продавали евреям надежду. Бог свидетель, она была им по карману.
— Вы спасли хоть кого-то?
— Спасти евреев во время войны было невозможно. Даже при большом желании.
— А если они вдруг начинали посматривать на вас с подозрением, вы делали так, что их убивали.
Она отвернулась.
— Уходите.
— Почему вы их так ненавидели? — спросил я.
— Они заправляли всем в стране, — сказала она. — Так же, как они заправляют всем в Америке. Убирайтесь из моего дома.
— Я уйду, — говорю. — Если вы назовете мне имена этих двух подростков.
— Понятия не имею! — закричала она. —Убирайтесь!
Я встал. Мне было все ясно. Когда я открыл дверь, в дом ворвался леденящий ветер.
— Постойте, — остановила она меня. — Как, вы говорите, звали ваших дедушку с бабушкой?
Я обернулся.
— Не суть важно. Одно мне непонятно: почему они оставили вас в живых?
Она таращилась на меня.
— Сама не знаю, — ответила она.
Я вышел и закрыл за собой дверь.
Для себя я решил так (можете меня цитировать):
Женщин я не трогаю (это очевидно), а также не трогаю тех, чьи прегрешения остались в прошлом. Только сегодняшние дела. Я не имел понятия, почему мои предки оставили Бланчу Пржедмиску в живых, но она была женщиной, и то, что с ее братом уже расправились, отменяло мою операцию за ненадобностью. Вот и весь сказ.
А что касается Дэвида Локано, заказывающего мне киллеров, дабы очистить землю от скверны, то я буду перепроверять его информацию, и если все так, я с чистой совестью — даже с чувством долга — буду находить их и убивать.
Ни разу не пришла мне в голову простая мысль: одобряй мои предки подобные методы, они не воспитывали бы меня в духе мира и терпимости, а больше говорили бы о своей миссии, закончившейся расправой над Будеком. Наверно, у меня просто не было потребности задумываться над такими вещами. Судьба подсказывала мне, что надо делать.
Эх, молодость. Она как героин, который ты курил, вместо того чтобы втягивать носом. Как же быстро она пролетела, а расплачиваться, поди ж ты, приходится по сей день.
ГЛАВА 9
Я собираюсь ввести катетер двум больным, и в эту минуту появляются мои студенты.
— Что касается гастрэктомии, то в первые пять лет status post[40] выживают десять процентов, — с порога заявляет один из них. — И лишь половина выдерживает саму операцию.
— Ха, — реагирую я на эту информацию.
Ее плюс: если Скилланте выдержит операцию, его шансы прожить пять лет близки скорее к двадцати процентам, ибо предположительно десять процентов больных умирают прямо на операционном столе. Ее минус: шансы Скилланте умереть уже сегодня на операционном столе — пятьдесят на пятьдесят. То есть он вполне может позвонить Дэвиду Локано, чтобы сдать меня.
Прямо перед нашим носом открываются двери грузового лифта, и оттуда выезжает на каталке Эссман собственной персоной. Я пристраиваюсь рядом, имитируя деятельное участие.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю.
Он все еще лежит на боку.
— Я умираю, чтоб ты сдох, — звучит в ответ. Или что-то в этом роде. Поди разбери, когда зубы выбивают чечетку.
Я задумываюсь. В самом деле у него вид умирающего.
— Есть аллергия на какие-то лекарства? — уточняю я.
— Нет.
— Это хорошо. Держись.
— Пошел ты на...
Проводив его до палаты, я выписываю ему кучу антибиотиков и противовирусных препаратов с пометкой «stat».[41] А про себя думаю: «Может, мне его еще припугнуть? Вот только чем и будет ли от этого прок?» Я вывожу на экран скан его компьютерной томографии.
В этой процедуре есть что-то умиротворяющее. Путешествие по внутренностям с помощью шариковой «мышки» — если ты соображаешь что к чему — доставляет эстетическое удовольствие. И даже если ничего не соображаешь. По мере того как ты перемещаешься вверх-вниз через великое множество поперечных сечений, всевозможные овалы — грудина, легкие, камеры сердца, аорта — расширяются и сжимаются,
