Их убили 10 октября 1991 года. Мне тогда было четырнадцать, через четыре месяца должно было стукнуть пятнадцать. Я возвращался домой от приятеля не поздно, около половины седьмого, но в это время года в Вест-Оранже все окна уже светятся. Наш дом стоял погруженный в темноту.
Мой дед в качестве добровольца выполнял разные медицинские, не связанные с операциями обязанности, а бабушка на добровольных началах работала в городской библиотеке, так что оба уже должны были быть дома. В глаза сразу бросилось, что стеклянная створка рядом с входной дверью — такое стекло называют «зернистым» — разбита, словно кому-то понадобилось таким образом проникнуть внутрь, чтобы изнутри открыть дверь.
Если такое случится с вами, держитесь от дома подальше и сразу звоните 911. Возможно, в доме кто- то есть. Но я вошел, так как испугался за своих близких. Возможно, на моем месте вы бы поступили так же.
Я нашел их на пороге между гостиной и столовой. Если быть точным, моя бабушка с простреленной грудью лежала навзничь головой в гостиной, а мой дед, получивший пулю в живот и потому согнувшийся пополам, упал ничком головой в столовой. Он успел схватиться за бабушкину руку.
Смерть наступила какое-то время назад. Пропитавшая ковер кровь чавкала под моими подошвами, а когда я лег аккурат между ними, то утонул в ней лицом. Но прежде я позвонил 911.
Память сохранила эту картину в ярких красках, что удивительно, ибо сегодня мне доподлинно известно, что при слабом освещении мы не различаем цветов. Их дорисовывает наше воображение.
Помню, как я запустил пальцы в их волосы и притянул к себе. Когда приехала «скорая», им оставалось только оттащить меня подальше, чтобы копы могли сфотографировать место преступления, после чего тела увезли.
Особая ирония заключается в том, что полвека назад мои предки пережили куда более изощренную попытку покушения на их жизнь. Согласно легенде, они познакомились в Беловежской пуще, на территории Польши, в 1943 году, когда им было по пятнадцать лет, немногим более, чем мне, когда я нашел их мертвыми. Прячась по заснеженным лесам вместе с другими, такими же отчаянными подростками, они расправлялись с местными охотниками за евреями в надежде, что поляки в конце концов оставят их в покое. Как именно это происходило, они мне не рассказывали, но акции, надо полагать, были дерзкими, так как в это самое время в южной части Беловежской пущи Герман Геринг в своем охотничьем домике развлекался с гостями в тогах римских сенаторов и не мог не знать о том, что творится у него под боком. А еще там была история с отставшим взводом гитлеровской Шестой армии — он пропал в Беловежье по дороге в Сталинград. Где он, отметим справедливости ради, так и так погиб бы.
Дед с бабкой попались в хитрую ловушку. Некто Ладислав Будек из Кракова сообщил им, что ее брата, тайного шпиона епископа берлинского,[10] схватили в Кракове и отправили в подгорское гетто, откуда евреев отправляли поездом в лагеря смерти. Будек обещал за восемнадцать тысяч злотых, или как там у них деньги тогда назывались, вытащить ее брата из гетто. У деда с бабкой таких денег не было, и вообще эта история показалась им подозрительной, поэтому они отправились в Краков, чтобы разобраться на месте. Будек стукнул в полицию, и они загремели в Аушвиц.
Характерно, что впоследствии они говорили о своей отправке в Аушвиц как о большой удаче: их не пристрелили в лесу польские ищейки и не сгноили в концлагере.[11] В Аушвице им дважды удалось связаться друг с другом с помощью коротких записочек, что, по их признанию, помогло им без труда дотянуть до дня освобождения.
Похоронили их рядом с дядей Барри, братом моей матери, который на старости лет малость свихнулся и заделался ортодоксальным евреем. Для моих предков, хотя они и считали себя евреями (например, поддерживали Израиль, даже побывали там, и то, с какой быстротой мир принялся демонизировать новоиспеченную страну, приводило их в ужас), это означало некую моральную и интеллектуальную ответственность, к религии же они относились как к шарлатанству, замешанному на крови. Что касается моей матери, то она, задолго до обращения своего брата, успела перепробовать все мыслимые формы религиозного протеста. А весь протест дядя Барри свелся к тому, что он облачился в одежды обитателя еврейского местечка в Польше сороковых годов девятнадцатого века.
Моя мать, прилетевшая на похороны, поинтересовалась, хочу ли я, чтобы она осталась в Штатах, или я предпочитаю перебраться в Рим. Мой отец, спасибо ему, притворяться не стал: он прислал мне путаное, где-то даже трогательное письмо о взаимоотношениях со своими предками и о том, что, хотя годы идут, мы этого, в сущности, не замечаем.[12]
Мне не составило особого труда убедить Барри в том, что лучше оставить меня жить в опустевшем доме. В пятнадцать лет я был такой здоровый амбал с повадками пожилого доктора-еврея с польской примесью, большой любитель бриджа. Вообще говоря, Барри и его жена не горели желанием ввести в семью из четырех детей человека, которого родители бросили сразу после его рождения и который однажды, придя домой, застал своих приемных родителей погибшими в результате насильственной смерти. Вдруг я сделаюсь опасным?
Вот именно. Правильно мыслите, господа хорошие!
Я искал опасности, мысленно ее облагораживая. Как всякий американский мальчишка, я подражал Бэтмену и Чарльзу Бронсону в «Инстинкте смерти». Я не располагал их возможностями, зато у меня не было и таких расходов. Я даже не сменил ковры в доме.
Я сразу посчитал, что у меня нет иного выхода, кроме как взяться за это дело самому. Кстати, я и сейчас так считаю.
Знаю из собственного опыта: если ты перестреляешь в лесу банду сутенеров-педофилов, сломавших жизнь не одной сотне детей, следаки в лепешку расшибутся, чтобы раскрыть это дело. Обшарят все водостоки на тот случай, если ты там вымыл руки, после того как потрогал свои волосы. Снимут отпечатки протекторов шин.
Но если какая-то сволочь зверски убьет двух стариков, которых ты любил больше всего на свете, чтобы переворошить ящики и унести видик, это так и останется загадкой.
У них были враги?
Кому из них мог понадобиться видеомагнитофон?
Скорее всего, это сделал какой-нибудь наркоман.
Наркоман с машиной и в перчатках. К тому же настолько везучий, что его не заметила ни одна живая душа.
Мы поспрашиваем в округе.
Мы тебе сообщим.
И по поводу совершения правосудия вопросов уже нет: ты или никто.
Хорошенький выбор?
Разные боевые искусства объединяет одна интересная заморочка. (В свое время в пропахших вонючими ногами додзе я постигал искусство таэквондо и годжу-рю, карате и кемпо, выполняя традиционную японскую заповедь: тренировкам следует посвящать как минимум столько же часов, сколько сну.) Надо вести себя как животное. Я выражаюсь не абстрактно, свои движения ты должен копировать с того или иного существа. Скажем, в дальнем бою, требующем выверенных быстрых перемещений, обращаться к «стилю цапли», а в агрессивной ближней рубке переходить на «стиль тигра». Подразумевается, что единственное животное, которому в критической ситуации не стоит подражать, это человек.
Что, кстати, верно. Большинство людей — никудышные бойцы. Молотят воздух, уворачиваются или вовсе поджимают хвост. В известном смысле это обернулось эволюционным скачком, ибо до появления оружия массового поражения, чтобы выстоять в схватке, приходилось брать противника умом. Неандерталец — тот брал врага нахрапом, чтобы потом съесть. Ну и где он сейчас?
Обратный пример — акула. Большинство видов акул — живородящие, и, едва выйдя из материнской
