Очнулся я в холле, на полу. Физиономия моя протирает линолеум, руки заломлены, и кто-то для верности припечатал меня сверху ботинком — мол, лежи и не рыпайся. Ножа нет. Зато до хера башмаков вокруг. И само собой, все гогочут.
— Ну, давай уже, — говорит один. — А то меня счас стошнит.
— Это дело тонкое, — отзывается другой, вызывая общий хохот.
В панике озираюсь по сторонам. Слева видна дверь рефрижератора в человеческий рост. Значит, я все еще в больнице.
Вижу через плечо присевшего на корточки типа с огромным пластиковым шприцем, наполненным какой-то буроватой жидкостью.
— Говорят, тебе вкатили какую-то дрянь, но тебя это не взяло, — говорит он. — А мы попробуем кое-что покруче.
— Не надо, — с трудом выдавливаю я.
А он:
— Счас ты точно будешь по уши в дерьме.
Взрыв смеха. Операционный халатик на мне уже развязан сзади. Этот тип всаживает иглу в мою левую ягодицу и закачивает туда полный шприц обжигающей дряни. Хоть не забыл выпустить перед этим пузырьки воздуха, и на том спасибо.
— Когда появится Скинграфт,[90] ты будешь как огурчик, — ободряет он меня напоследок.
И я получаю очередной выстрел из «тазера».
ГЛАВА 22
Выйдя из аквариума, мы с Магдалиной уехали в зеленом «субару-хетчбэке» парня, который кормил акул. Вытянуть руки я не мог, поэтому вести машину мне пришлось, налегая грудью на руль.
Магдалина в казенном желтом плаще, каких обнаружилось много в железном шкафу, сидела рядом с поджатыми ногами, красная от слез, и когда она наконец открыла рот, я даже не понял, сказала ли она что-то. Но она повторила несколько раз:
— Остановись.
— Нельзя, — ответил я не слишком внятно. Десна, из которой я сам вывернул два зуба, сильно опухла.
— Мы должны сказать родителям.
Я задумался над ее словами. Ее родители должны срочно уехать. Когда Скинфлик поймет, что мы на свободе, он примется за них. Им важно знать о нависшей над ними опасности.
Но им также важно не потерять голову. Если они сболтнут лишнего или, хуже того, заявят в полицию, до того как там обеспечат мне защиту, им кранты.
— Только ни слова о брате.
— А что?
Наши голоса звучали словно чужие. Как будто мы себя пародировали.
— Скажешь, пусть уезжают из Нью-Йорка. Чем дальше, тем лучше. В Европу. Если они узнают, что Рово мертв, они никуда не уедут, или свихнутся, или и то и другое.
— Выпусти меня, — сказала она.
— Я не могу, малыш.
— Я не малыш, и никогда меня так не называй. Выпусти.
Я съехал на обочину. Если она меня возненавидела, на что у нее были веские основания, все остальное уже не имело значения.
Думаю, про брата она им не сказала. Разговаривая с ними, она сдерживала слезы, только грудь судорожно вздымалась.
В любом случае говорила она с ними по-румынски.
За что я ей навек благодарен.
К тому времени, когда мы пересекли границу Иллинойса, наступила ночь. На высоком склоне, среди разбросанных мотелей, я разглядел ресторан и вывеску: «Какие-то пироги».
Магдалина, вся дрожа, пошла со мной делать заказ. Показываться на людях вместе было глупо, но я не мог хотя бы на минуту выпустить ее из виду. Я чувствовал себя лишенным корней, я переставал существовать.
То, что Скинфлик сказал про моих предков, разумеется, было правдой. Это многое объясняло: многолетнее избегание ими евреев, их упорное нежелание рассказывать о фамильной истории предвоенных лет, «неправильные» лагерные номера у них на руке. Почему они предпочли жизнь под чужой личиной, оставалось для меня загадкой, но ясно было одно: кроме Магдалины, теперь уже ничто не связывало меня с человечеством.
Ресторан мне как-то не запомнился. Коричневатый интерьер, типичный для придорожных заведений подобного рода. Перекусили мы в машине. После чего Магдалина уснула на раскладывающемся заднем сиденье, а я тихо улизнул, чтобы позвонить Сэму Фриду. Мы нуждались в официальной защите.
— Дай мне немного времени, — сказал он. — Об этом можно говорить только с людьми, которым я полностью доверяю. — Повисла короткая пауза. —Я сделаю несколько звонков и сам за вами прилечу. Шести часов, я думаю, мне хватит.
Я очнулся на заднем сиденье. Магдалина спала, свернувшись калачиком, ко мне спиной.
Рассвет еще не наступил, но тень чьей-то головы, прильнувшей к запотевшему заднему стеклу, высветил фонарь на автомобильной стоянке.
Ни полицейской фуражки, ни рации, ни дежурного фонарика. Обладатель головы обходил нашу машину, стараясь двигаться бесшумно. Когда он приник к правой передней дверце, я вышиб ногой заднюю дверь, так что она въехала чуваку в живот, и выскочил наружу.
Чувак бочком попятился, потом упал, и я навалился на него сверху. Его нейлоновый плащ шуршал по асфальту, пока я оттаскивал его за мусорный бак, подальше от света.
Его лицо было мне незнакомо. Двадцать с чем-то. Субтильный. Белый. В очках. Для начала я припечатал его фейс к мусорному баку.
— Федерал? — спросил я. Для наемного убийцы он был явно туповат.
— Нет! Я думал, это моя тачка!
— Не пизди. — Я приложил его еще разок. Он всхлипнул.
— Я думал, вы мацаетесь, — проговорил он сквозь слезы.
— Чего?
— Я хотел посмотреть!
Он уже рыдал. Я обшарил его карманы, но нашел только бумажник на застежке-липучке. Права он получил в Индиане.
Только сейчас я заметил, что молния на брюках у него расстегнута.
— Твою мать.
Магдалина уже сидела. Я направился к машине сказать ей, что все в порядке.
Как вдруг ее осветили мощные фары. Рядом взвизгнули протекторы.
Через открытые окна внедорожника наш «субару» поливали из автоматов.
Потом внедорожник слегка развернулся, как будто его отодвинули рукой, и, обогнув несколько припаркованных машин, рванул со стоянки.
Я подошел к «субару». На нее как будто слон наступил — весь бок снесло к чертовой матери. В воздухе стоял запах бездымного пороха и крови.
