быстро, но как раз тогда, когда разбирал последние рецепты, которые, сумей я их переписать, могли бы избавить человечество от самой Смерти, я услышал глухой гул, а язычок огня в моем фонаре запрыгал и заморгал. Подняв голову, я увидел, как статуя Осириса закачалась на фундаменте. Очевидно, в момент, когда я своими нечестивыми ногами пересек порог храма, я — сам того не ведая — привел в действие какое-то ужасное заклятие, и теперь святилище готово было обрушиться мне на голову.
Мне ничего не оставалось, как броситься бежать, предварительно засунув в карман драгоценный блокнот. Я остановился лишь для того, чтобы подхватить последнего из мирмидионцев, который, громко стеная, продолжал лежать на том же месте, где я поверг его на землю. Обладая значительной силой, я без труда донес его до своего корабля и отплыл, прежде чем храм Осириса рухнул со страшным грохотом, словно столкнулась целая сотня молочных тележек.
Но не только храм прекратил свое существование. Самый остров раскололся на сто тысяч кусков и навеки погрузился в океанскую пучину.
Голеску замолчал и отступил немного назад, чтобы оценить произведенный его рассказом эффект. Он был весьма доволен тем, что сумел завладеть вниманием слушателей. Еще больше обрадовало его то обстоятельство, что с каждой минутой к толпе возле помоста присоединялось все больше любопытных горожан. Подкрутив ус, он продолжил:
— А теперь о бобах, о которых спрашивали меня дети. Пока мой корабль плыл в Египет, я пытался приручить последнего из мирмидионцев. С моей подготовкой это оказалось нетрудно. Попутно я узнал, что, хотя по сравнению со своими грозными предками мой мирмидионец был довольно мал и слаб, он все же сохранил кое-какие свойственные муравьям умения. Среди них была способность мгновенно подсчитывать число зерен, которая, как известно, хорошо развита именно у муравьев.
— Минуточку, минуточку! — перебил директор школы. — Муравьи не умеют считать!
— Вы ошибаетесь, уважаемый господин, — возразил Голеску: — Вспомните хотя бы историю об Амуре и Психее.[7] Каждый образованный человек помнит, как в наказание за любопытство юную принцессу заперли в комнате, где была огромная куча пшеницы пополам с просом. Бедняжке приказали за одну ночь рассортировать все зернышки, собрав пшеницу в один мешок, а просо — в другой. Непосильная задача для человека, но на помощь Психее пришли муравьи — а все потому, что когда-то давно принцесса не стала разорять муравейник, находившийся на тропе, по которой она обычно гуляла. Маленькие труженики не только разобрали всю кучу по мешкам, но и пересчитали зерна. Этот случай отражен в классической литературе, друзья. Об этом писал сам Аристотель, а кто мы такие, чтобы подвергать сомнению его слова?
— Но… — начал было директор.
— А теперь — внимание! — воскликнул Голеску и, отступив в глубину сцены, выдвинул вперед гроб, прибитый к деревянной раме, которая поддерживала его почти в вертикальном положении. — Вот он! Смотрите и удивляйтесь: перед вами — последний из мирмидионцев!
И величественным движением он откинул в сторону крышку гроба.
Эмиль зажмурился от яркого света и испустил пронзительный вопль. Он был одет в черный бархатный костюмчик чертенка, и к костюму были пришита еще одна пара набитых соломой конечностей. На капюшоне красовались длинные усы из гибкой проволоки.
— Раз, два, три! — Голеску захлопнул гроб, впопыхах прищемив крышкой один ус. — К сожалению, вы можете лицезреть мирмидионца в его, так сказать, натуральном виде только очень непродолжительное время, поскольку, хотя он очень слаб, но все еще способен воспламенять вещи и людей одной лишь силой своего взгляда. Но я изобрел устройство, способное защитить вас. Одну минуточку…
Под ропот толпы Голеску снова задвинул занавеску. Стоявшие в первом ряду видели, как его башмаки перемещаются по сцене то в одну, то в другую сторону. Потом послышался короткий таинственный стук, чей-то слабый вскрик, и алая занавеска снова отодвинулась.
— Ну а теперь, — сказал Голеску, — смотрите на последнего мирмидионца!
И он снова открыл крышку гроба. Эмиль, чьи глаза на сей раз были надежно защищены очками, хранил молчание. Так прошло несколько секунд, потом среди публики раздались смешки.
— А-а, вам кажется, он действительно слаб? Вам кажется, он безвреден? Что ж, тогда испытайте его удивительные способности к арифметике. Ну-ка, мальчик… да-да, ты, подойди сюда. Знаешь ли ты — только не говори мне сейчас! — сколько именно горошин лежит в твоем кувшине?
— Да. — Мальчик кивнул, моргая от яркого света факелов.
— А теперь, уважаемая публика, скажите: этот паренек из вашего города? Вы его знаете?
— Это мой сын! — выкрикнул цирюльник.
— Очень хорошо. Теперь мне нужен представитель полиции.
— Я здесь, — отозвался полицмейстер и, выступив вперед, зловеще улыбнулся Голеску.
— Превосходно. Ну, дорогое дитя, будь добр: сообщи господину полицмейстеру точное количество горошин, но только шепотом… Шепотом, я сказал!
Сын цирюльника послушно привстал на цыпочки и прошептал что-то на ухо начальнику полиции.
— Великолепно. Могу я попросить храброго господина полицмейстера записать сообщенное ему число на бумажке? — проговорил Голеску, которого прошибла испарина.
— Пожалуйста. — Полицмейстер черкнул что-то в записной книжечке, потом обернулся к зрителям и подмигнул — многозначительно и холодно.
— Отлично, — сказал Голеску. — А теперь с твоего позволения… — Он взял из рук сына цирюльника кувшин с горохом и поднес к одному из факелов. Потом он повернулся к Эмилю. — О, последний из мирмидионцев, взгляни на этот кувшин! Сколько в нем горошин?
— Пятьсот шесть, — ответил Эмиль тихим, но ясным голосом, который был отлично слышен во внезапно наступившей тишине. -
— Сколько?
— Пятьсот шесть, — повторил Эмиль чуть громче.
— Ну, уважаемый господин полицмейстер, не откажитесь сообщить нам записанную вами цифру, — сказал Голеску, снова поворачиваясь к начальнику полиции.
— Пятьсот шесть, — ответил тот и прищурился.
— Вот! — радостно воскликнул Голеску и, сунув кувшин в руки опешившему сыну цирюльника, ловко вытолкал его со сцены. — Хотите видеть еще доказательства? Пожалуйста! Кто еще принес кувшинчик с горохом или бобами?
Теперь над толпой возникло около полудюжины кувшинов сразу. Дети с пронзительным визгом проталкивались вперед, желая поскорее попасть на сцену. Кряхтя от натуги, Голеску подсадил на помост следующего мальчика.
— А ты у нас кто? — спросил он.
— Это мой сын, — сказал полицмейстер.
— Отлично. Скажи-ка своему папе, сколько у тебя зернышек! — выкрикнул Голеску, и мальчик что-то шепнул отцу. — Запишите, господин полицмейстер!
Потом Голеску выхватил у мальчика кувшин и поднес к лицу Эмиля.
— О, последний из мирмидионцев, сколько горошин здесь?
— Триста семнадцать, — был ответ.
— Ты уверен? — с некоторым беспокойством переспросил Голеску.
— Ведь этот кувшин намного больше первого.
— Триста семнадцать, — повторил Эмиль.
— Какое число вы записали, господин полицмейстер?
— Триста семнадцать, — ответил тот.
— Я спрятал в горохе большую луковицу, — с гордостью сообщил сын блюстителя порядка.
— Молодец, — похвалил Голеску, ссаживая паренька со сцены на землю, где он тут же удостоился отцовского подзатыльника.
Теперь уже взрослые мужчины стали проталкиваться вперед, размахивая кувшинами и банками с семенами бобовых, а также с просом и ячменем. Эмиль отвечал правильно; он не ошибся, даже когда ему предъявили горшочек с рисом, на дне которого находилась пара скомканных носков. Наконец Голеску, сияя улыбкой, поднял вверх руки.
