— Нравится. Он хороший художник. Собирается завтра с утра прийти сюда, чтобы писать мой портрет. Может быть, и твой, так что постарайся выглядеть не такой угрюмой. — Улыбнувшись, он вновь погрузился в книгу.
За окном дождь набирал силу, он стал косым от порывов ветра, отчего суденышки в гавани опасно накренились.
— Хочется есть, — сказала я.
— Тогда съешь что-нибудь. — Он не отрывался от книги.
— Если дождь кончится, мы могли бы поесть в саду.
— Он не кончится. Поешь здесь или помолчи.
Я подошла к зеркалу и беспокойно себя осмотрела.
— Хочу снова отрастить волосы. Надоело выглядеть мальчишкой.
— Не надо, — сказал он, глядя в книгу. — Ты великолепна.
— Настоящий мальчик. Меня тошнит от этого.
— Ты просто голодная. Съешь грушу.
Я бросила взгляд на склоненную над книгой голову. Он давно не стригся — его волосы были почти такой же длины, как мои. Мы действительно стали во многом схожи, нас могли принять за брата и сестру — один человек, разделенный надвое или, напротив, удвоенный, как мы говорили давным-давно, лежа на крыше в Чикаго, под звездами. Но эта схожесть ненадолго — через несколько месяцев моя талия округлится. Этого не избежать.
— Если б у меня были длинные красивые волосы, я бы укладывала их на шее — пушистые и шелковистые, и не знала бы забот.
— Что? — пробурчал он. — Я тоже.
— Так я и сделаю. Начну сейчас.
На комоде у зеркала лежали маникюрные ножницы. Повинуясь порыву, я взяла их и немного подровняла волосы у одного и другого уха.
Эрнест взглянул на меня с любопытством и рассмеялся.
— Да ты не в своем уме.
— Может быть. А теперь примемся за тебя. — Я подошла к нему и, придерживая за талию, отхватила такое же количество волос и у него. Затем засунула волосы в карман своей блузки.
— Странная ты сегодня.
— Ты не влюблен в какую-нибудь парижскую актрису?
— Упаси бог. Нет. — Он засмеялся.
— А в виолончелистку?
— Нет.
— И ты всегда будешь со мной?
— Что с тобой, Кошка? Скажи мне.
Я посмотрела ему в глаза.
— У меня будет ребенок.
— Сейчас?
— Осенью.
— Пожалуйста, скажи мне, что это неправда.
— Но это правда. Радуйся, милый. Я этого хочу.
Он вздохнул.
— Ты давно это знаешь?
— Нет. Около недели.
— Я к этому не готов. Пока не готов.
— Время есть. Может, еще будешь радоваться.
— Нас ждет несколько месяцев ада.
— Ты снова будешь работать. Я знаю, это вот-вот начнется.
— Уж не знаю, что начнется, — мрачно отозвался он.
Несколько следующих дней были напряженными и трудными. В глубине души я надеялась, что нежелание Эрнеста завести ребенка не имеет глубоких корней, и, убедившись в неизбежности его появления, он обрадуется — хотя бы за меня. Но в нем ничего не изменилось. Казалось, все у нас как прежде, но я остро ощущала его отстраненность и не представляла, как нам удастся вновь найти общий язык.
В разгар моих печальных размышлений на вилле Паунда появился новый гость. Писатель и редактор Эдвард О’Брайен жил над городом в горах, вблизи монастыря Альберго Монталлегро. Услышав о приезде знакомого, Эзра пригласил его на обед.
— О’Брайен редактирует собрание лучших рассказов года, — сказал Паунд, знакомя нас на террасе рядом с теннисными кортами. — Он занимается этим с конца войны. — И прибавил, поворачиваясь к Эрнесту: — Хемингуэй пишет замечательные рассказы. Действительно великолепные.
— Сейчас я собираю рассказы для издания 1923 года, — сказал О’Брайен Эрнесту. — У вас есть что- нибудь с собой?
К счастью, было. Эрнест извлек из сумки потрепанный экземпляр рассказа о жокее «Мой старик», который ему вернул Линкольн Стеффенс. Он вручил его О’Брайену, а потом кратко рассказал, как пропала его остальная работа.
— Так что этот рассказ, — драматически произнес Эрнест, — все, что у меня осталось. Он как маленький обломок корабля, гниющего на морском дне.
— Поэтический образ, — сказал О’Брайен и взял рассказ к себе в горы, чтобы почитать на досуге.
После его ухода я прошептала Эрнесту как можно тише:
— Не стоило тебе в таком тоне рассказывать о пропаже О’Брайену. Меня затошнило.
— Значит, все-таки ребенок.
— Ты на меня сердишься?
— С чего бы?
— Ты ведь не думаешь, что я это специально устроила?
— Что, пропажу рукописей?
Мне будто влепили пощечину.
— Нет. Беременность.
— В конце концов, не все ли равно?
Наш шепот становился все яростней, и остальным двум парам стало очевидно, что у нас назрел конфликт. Они потихоньку потянулись к дому.
— Не могу поверить, что ты так думаешь. — В моих глазах стояли слезы.
— Хочешь знать, что говорит Стрейтер? Он говорит, что ни один писатель или даже художник — никто, кто делает что-то, вкладывая свою душу, не оставил бы чемодан без присмотра в поезде. Потому что они знают этому цену.
— Это жестоко. Я тоже страдала.
Он громко вздохнул и закрыл глаза. Когда вновь их открыл, то произнес:
— Прости. Я обещал никогда не говорить об этом. Разговоры не приведут ни к чему хорошему.
Я бросилась бежать в одну сторону, он пошел в другую; за обедом все притворялись, что ничего не слышали, однако я прекрасно понимала, что это не так, и решила, что будет лучше прояснить ситуацию.
— Нам хочется, чтобы такие замечательные люди, как вы, первыми узнали, что у нас будет ребенок, — сказала я и взяла Эрнеста за руку. Он ее не отдернул.
— Молодцы! — Шекспир встала, чтобы обнять меня. — Из вас двоих ты сейчас выглядела более значительной, — шепнула она мне на ухо.
— Вот это здорово! — воскликнул Майк.
— О да, — поддержал Паунд. — Счастливая судьба обезьянки.
— Эзра! — резко осадила его Шекспир.
