Отправив письмо, я долго плакала, но на душе стало легче. Остаток утра я провела, глядя на огонь в камине, и когда Китти вернулась с экскурсии, я все еще была в пижаме и халате.
— Ты какая-то другая. — Она смотрела на меня глазами, полными доброты. — Справилась с этим?
— Стараюсь. Поможешь открыть отличное «Шато-Марго»?
— Уверена, Хем был не менее несчастным, когда ждал твоего решения, — сказала она, откупоривая бутылку. — Хотя не знаю, как я могу чувствовать к нему даже каплю симпатии после этого жуткого романа. А с Гарольдом он обошелся еще жестче. Он потеряет всех друзей.
— Может потерять, — согласилась я. — Не понимаю, почему ему надо писать именно так, ни с кем не считаясь, но ты не можешь не согласиться — книга великолепная.
— Не могу? Тебя в ней вообще нет. Как можно простить ему это?
— Так же как и все остальное.
— Твоя правда, — сказала она, и мы молча подняли бокалы.
Спустя несколько дней я вернулась в Париж, где меня ждал ответ Эрнеста.
«Моя дорогая Хэдли, — писал он. — Твое письмо, как и все остальное, что ты делаешь, пронизано самоотверженностью, бескорыстием и великодушием.
Так как развод — неизбежный шаг, думаю, все мы почувствуем облегчение, и обстановка станет более здоровой, как только процесс начнется. Не подумай, дорогая Хэдли, что я пытаюсь влиять на тебя или ускорить свои дела. Просто мы с тобой, как два боксера, которые еле держатся на ногах, бесцельно топчемся по кругу, шатаемся, но не теряем надежды нанести нокаут».
Далее он писал, что отказывается в мою пользу от всех гонораров за «Солнце» и что уже написал об этом Максу Перкинсу. Заканчивал письмо он следующим: «Думаю, самая большая удача в жизни Бамби — то, что ты его мать. Не надо говорить, как я восхищаюсь твоей искренностью, твоим умом, сердцем, твоими прекрасными руками, и молю Бога, чтобы Он помог тебе справиться с той болью, что я причинил самому лучшему, верному и любящему человеку из всех, кого я знал.
47
Мы называли Париж лучшим городом на свете, так оно и было. В конце концов, мы сами его создали. Из наших желаний, сигарет, рома «Сент-Джеймс». Наполнили его дымом, остроумными и яростными разговорами — пусть кто-нибудь только посмеет сказать, что он не наш. Мы все это создали вместе, а затем разрушили.
Были и такие, которые говорили: следует бороться за свой брак упорнее и дольше, чем это делаю я, но бороться за ушедшую любовь — все равно что пытаться жить в руинах погибшего города. Не в силах это выдержать я отступила — и в том, что я смогла так сделать, в том, что оказалась достаточно сильной и душой, и телом, целиком заслуга Эрнеста: войдя в мою жизнь, он изменил меня. Помог увидеть, какая я на самом деле и что в моих силах. Теперь, когда я узнала, как много могу вынести, я должна справиться с его утратой.
Весной 1927 года я с Бамби отправилась на пароходе в Штаты, надолго оторвавшись от Парижа и от всего того, что еще могло там тянуться за нами. Несколько месяцев мы провели в Нью-Йорке, а затем на еле ползущем пассажирском поезде пересекли страну и сошли в Калифорнии, в городке Кармел. Я сняла для нас домик на берегу океана, в сосновой рощице. Под открытым небом, под кипарисами, овеваемыми ветерком, и от обилия солнца я стала чувствовать себя здоровее. Здесь я узнала, что Эрнест и Полина поженились в Париже по католическому обряду. Каким-то образом Эрнесту удалось убедить патера, что он католик, и, следовательно, первый брак, осуществленный священником-методистом, не считается действительным. Я прочла письмо в редкий здесь в мае пасмурный день, а в это время Бамби, которому было почти четыре, прокладывал совком в песке канавку. Морская вода переливалась через края, размывая возведенные сыном песочные стены. От всего этого мне захотелось плакать, и с письмом в руках я направилась к воде. За скалами волны меняли серый цвет на белый, горизонт тоже был белым, все растворялось во всем. Далеко, за этой массой воды, Эрнест и Полина строили совместную жизнь. Эрнесту и мне было отпущено свое время, и хотя оно оставалось для меня близким и реальным, прекрасным и пронзительным, на самом деле это было другое время — в другой стране.
Бамби подошел и уткнулся мокрым соленым лицом в мою юбку.
— Хочешь, сделаем кораблик? — спросила я.
Он утвердительно кивнул, и я сложила в несколько слоев письмо Эрнеста, складывая и приминая края, пока конструкция не показалась мне достаточно крепкой. Я передала кораблик Бамби, и мы вместе вошли в прибрежную волну и пустили его в плавание. Кораблик подпрыгивал на гребне, опускался, зачерпывая воду, на нем проступили буквы, и когда океан постепенно его поглотил, я немного прослезилась и все было кончено.
Эпилог
После проведенного в Кармеле лета мы с Бамби вернулись в Париж. Он очень скучал по отцу, и, откровенно говоря, я не представляла, куда еще мне ехать.
Несколько месяцев спустя у меня начался роман с Полом Морером, давним приятелем Эрнеста по журналистской работе. Пол был внештатным редактором «Чикаго дейли ньюз» и писал хорошие стихи. Они с Эрнестом работали вместе в Лозанне, тогда я и видела его несколько раз. Вскоре после разрыва с Эрнестом я случайно встретила Пола в теннисном клубе, и после игры он пригласил меня выпить пива в кафе «Обсерватуар». Я ему нравилась, он дал мне это ясно понять, но мне требовалось время. Чувство к Эрнесту еще жило во мне, и я не была уверена, что когда-нибудь смогу полюбить другого. Но Пол был невероятно добр и терпелив, и еще у него были лучистые синие глаза. Чем больше я смотрела в них, тем больше мне хотелось смотреть. В душе его не было путаницы. Он был цельный, уравновешенный и излучал удивительное спокойствие. Я знала, что он будет любить меня всегда и никогда не причинит мне боли. И я просто должна быть с ним.
Весной 1928 года Эрнест и Полина покинули Париж и уехали в Штаты. Полина была на пятом месяце беременности; сначала они направились в Пиггот, а затем в Ки-Вест: Дос Пассос говорил, что там лучше, чем где-либо, ловится тарпон. Полина купит там дом и все устроит наилучшим образом: она знает, как это делается — где можно купить самую лучшую мебель, какие рамы подобрать для картин, каких заводить друзей. Возможно, она заботится о нем лучше, чем я. А возможно, нет.
В результате Эрнесту повезло в любви меньше, чем мне. У него родились еще два сына — оба от Полины, а потом он оставил ее ради другой. И ту тоже бросил и ушел к следующей. У него было четыре жены и много любовниц. Иногда мне неприятно думать, что для тех, кто с интересом следит за его жизнью, я навсегда останусь всего лишь первой — парижской — женой. Но, наверное, во мне говорит просто тщеславие — желание выделиться в длинной череде женщин. На самом деле разве важно, что видят другие? Мы сами знаем, что у нас было и что это значит для нас, и хотя с тех пор утекло много воды, ничего подобного тем годам в послевоенном Париже не было ни у меня, ни у него. Та жизнь была мучительно чистой, простой и здоровой, и я верю, что в Эрнесте тогда раскрылись самые лучшие его стороны. Мне досталось все самое лучшее в нем. Нам обоим досталось самое лучшее.
После отъезда Эрнеста в Штаты я видела его всего дважды за долгие годы, но следила за ним на расстоянии: он быстро стал ведущим писателем своего поколения и своего рода героем в жизни. Я видела
