— Ничем не могу помочь. Я из Австралии.
— Эгей! — воскликнул Дуг. Так ведь и они оттуда же! Вот это совпадение!
Но прохожий, не сбавляя шага, уже исчез. Песочного цвета волосы, загорелая шея…
— Может, в ООН работает? — догадался Кэддок.
Следующий сощурил и без того узкие глаза, огляделся и предположил, что Эмпайр-стейт-билдинг снесли.
— А разве нет? — Впрочем, он тут же добавил, что сам нездешний, из Мельбурна.
Да город битком набит австралийцами, включая целую команду лучников! Тут тебе и экспортеры с массивными запонками и торчащими во все стороны авторучками, и газетчики, и дипломаты — да-да, а еще сиднейские художники пытаются прорваться в абстрактный экспрессионизм, и какой-то черномазый приехал за лицензией на производство и продажу в США трещоток и бумерангов. А не далее как на той неделе в «Уолдорфе»[100] обосновались премьер-министр и его клика.
— Готов поспорить на пару долларов, что он здесь, — шепнул Гэрри Шейле.
Та смущенно заморгала.
— Кто, прошу прошения?..
— Как же, как же, высокий, смуглый красавец… Ну, тот пьянчуга — ты знаешь, о ком я. Да шучу я, Шейлочка, шучу. Нормальный он парень.
Глаза ее расширились, она закусила губу.
Пока Каткарты упорно разыскивали хоть одного американца (а повстречали двух дам из Ларгз-Бей, Южная Австралия), слово взял Кэддок. Эмпайр-стейт-билдинг отнюдь не является самым высоким зданием мира. Есть какое-то новое здание, повыше. Он назвал точные цифры. Все покивали, но что это меняет? — австралийцам все равно не терпелось поглядеть на Эмпайр-стейт. Пока Кэддок вещал — темные очки, темный костюм, — щедрые американцы бросали центы в его протянутую ладонь.
В правой руке статуя Свободы держит факел. В факеле помещается двенадцать человек. Сперва поднимаешься по лестнице внутри лучевой артерии. Высота самой руки — сорок два фута. Незыблемость антропометрических данных подорвал некто Л. К.: человеку под силу всунуть голову и даже, возможно, плечи в ноздри статуи. Нос (греческий) — пяти футов в длину. Расстояние между глаз — около трех футов, вы только представьте себе: целый ярд в поперечнике. Кен Хофманн мог бы в подробностях рассказать о ее зубах. В академических сферах про объем ее груди стыдливо молчат, ну да вы и сами догадаетесь. Bustenhalter[101] ей со всей очевидностью необходим. А вообразите себе только размеры ее (…)! В общем и целом статуя весит четыреста пятьдесят тысяч фунтов. Медь использована в трехстах секциях.
— Сегодня эта штуковина целое состояние стоит, — сообщил Хофманн, вспоминая Лондонскую биржу металлов. От сандалий до самого кончика пламени — сто пятьдесят два фута. Сущее безумие; притом прескучное.
А в факеле помещается всего-то двенадцать человек.
— Ничего, я подожду здесь, — успокоила Вайолет. Она скрестила руки на груди. — Еще ступенькой выше, и меня стошнит.
— Вай-олет! — рассмеялась Саша; она-то веселилась от души.
Сейчас австралийцы находились в полой голове. Все направились выше, внутрь руки; а Вайолет оперлась тонким локтем о бортик. Шаги и болтовня эхом отзывались позади нее и затихали в отдалении. Пустота расширилась — стала состоянием души. Далеко внизу переливалось и мерцало глубокое море; на его фоне — красный танкер; над водой и туманом поднимался Манхэттен, как скопище далеких могил.
Она не то уловила, не то почувствовала за спиною какое-то движение. Вайолет обернулась — на талию ее легла рука, такая опытная и знающая.
— Я подумал, лучше видом понаслаждаюсь. — Хофманн глядел мимо нее. — Чего доброго, упустил чего-нибудь.
— Маловероятно.
— Ну-с, и что же мы тут видим?
— Вот — корабль. Вот — Нью-Йорк. А вот это — чайки.
По-прежнему глядя мимо нее, Хофманн улыбнулся.
— Ясненько.
И крепче сжал ее талию.
— Эти небоскребы изрядно смахивают на моляры. Вы не находите?
Вайолет, как всегда в таких ситуациях, поискала сигареты.
— Вечно я забываю, что вы — дантист.
Она рассмеялась. Вывернулась — но настырная рука удержала ее за локоть. Притянула ближе.
— Не пора ли вам наверх, к своей маленькой женушке? — небрежно бросила Вайолет.
Хофманн не ответил. Первый раз промахнувшись, на второй нашел ее губы. Навалился всей тяжестью. Вайолет, притиснутая к парапету, «сломалась»: спина тонкая, гибкая. Вторая его рука неспешно двинулась дальше — время и место позволяли; нащупала грудь. Густой туман одевал город.
— Что вы себе позволяете! — отшутилась Вайолет. Голос шел откуда-то из глубины горла.
А почему бы ей?.. Порою легкомыслие мужчин отпугивает.
Но, оглянувшись через плечо, Хофманн продолжал наседать: словно докапывался все глубже. Надавил со всей силой, плоть к плоти. Она вскрикнула.
— Что?
— Все хорошо, — пробормотала она. Его колено приглашающе ткнулось ей в ноги; ноги послушно раздвинулись. Либерийский нефтяной танкер исчез из виду.
Дальше — больше; Хофманн нашептывал разные слова — ей, конечно, ей, ведь никого другого рядом не было; непристойности, ругательства.
Ну что ж, у Вайолет губы тугие, панцирь — крепкий.
Она с силой отпихнула Хофманна назад; на секунду тот беспомощно заморгал. Несколько раз провел языком по зубам. Дантисту, стало быть, не понравилось.
— Довольно, не увлекайся, — отрезала Вайолет.
Не спуская с него глаз.
— Беги-ка наверх, к женушке, — напомнила она. — Та небось заждалась.
Ее маникюр идеально сочетался с насмешливыми солнцезащитными очками.
Неотрывно глядя на нее, Хофманн потеребил лацканы — словно именно они контролировали мимику.
— Что-то долго они не спускаются, — сдержанно заметил он.
— Немногословная натура, — откомментировала Вайолет. — Ну, хоть что-то.
Она коротко рассмеялась; Вайолет умела быть суровой к себе самой.
Губы Хофманна сложились в тонкую решительную складку, по-прежнему бесцветную; лицо превратилось в картонную маску.
Теперь уже Хофманн, искоса наблюдая за ней, еле заметно улыбался.
— Слишком много на себя берешь, — фыркнула Вайолет, защищаясь, теряя почву под ногами. — Тоже мне, умник выискался. — Она пошарила в сумочке, ища сигареты. Жалкое зрелище!
— Кой в чем я разбираюсь, — ухмыльнулся Хофманн.
— Говорите, говорите!
Но Хофманн прав. Вайолет нашла сигарету, горестно закурила, словно его здесь не было. А затем вновь оглядела сверху встающий над водой Манхэттен, арену бесчисленных битв (уж эти молодые актрисы!), и ей стало еще хуже. Впервые Вайолет заулыбалась. Чуть не плача.
А Хофманн смотрел вниз, упершись локтями в парапет. Она протянула руку, погладила его по плечу.
Остальные уже возвращались; путешественники спускались вниз по ступеням. Вот-вот выплеснутся на широкую смотровую площадку.
— А я всегда это говорил, — твердил Гэрри, — голова у женщины пустым-пуста. Ничегошеньки внутри нет. Мы только что своими глазами в этом убедились.
