неустоявшуюся решимость. Это вошло у нее в привычку: всякий раз, приезжая в Сидней, девушка направлялась прямиком в салон, где Тони изнывал от нетерпения, предвкушая, как вымоет ей волосы.
Теперь, назначая время, Кэтрин посылала почтой семейные тисненые визитки — и спрашивала мистера Банку.
Подмастерье и сам не знал, влюбился ли он в девушку, или в реку, или в образы бурой сельской местности, изливающиеся с ее волос. Поколебавшись немного, Кэтрин стала с ним встречаться: сперва он приглашал ее в кафешки, потом в бар, где рассказал еще много всяческих баек о своей семье и о своих разъездах, а также и немало историй, услышанных от других; пару-тройку он даже выдумал — что угодно, лишь бы развлечь собеседницу и завладеть ее вниманием. А поскольку между поездками проходило некоторое время, Кэтрин осознала, что с нетерпением предвкушает тот момент, когда вновь его увидит и услышит, — и радуется ему не меньше, чем городу как таковому.
Кроме того, других знакомых в Сиднее у нее почитай что не было.
Спустя примерно год (как гласит рассказ) Кэтрин в очередной раз уселась в кресло и объявила:
— Совсем коротко, будь добр; как можно короче.
Либо она ожидала, что тот во всем будет ей покорен, либо хотела избавиться от сельской пыли в волосах; возможно, в качестве дополнительного бонуса предполагалось устроить матери легкую предупредительную встряску.
А надо сказать, что Морис строго-настрого запрещал Банке заниматься стрижкой: эта честь выпадала лишь поэтам, вооруженным крохотными ножничками, спустя годы и годы каторжного обучения. Проходя с очередным инспекционным обходом, Морис увидел своего подмастерье с растопыренными локтями и высунутым языком — вот так человек прочерчивает белую линию между рядами кирпичной кладки — и разом охватил взглядом и волшебным образом преображенный облик Кэтрин, и горы темно-русых волос у подножия ее кресла. Тони так увлекся, что стоящего позади Мориса даже не заметил, ни вживую, ни в зеркале. А вот Кэтрин — заметила: она спокойно встретила его взгляд — и Морис прошел мимо, ни слова не говоря.
Им было хорошо вместе. Их дружескую непринужденность окрашивало предвкушение. То была близость на куда более глубоком уровне, нежели принято у парикмахеров, — Морис это видел. И тем не менее он вернулся в свой крохотный кабинетик и, скользнув взглядом по рукам, набрал номер матери Кэтрин, упрочивая тем самым и без того полезную связь между ними.
25
FORRESTIANA[51]
Деревце низкорослое, чисто декоративное.
В Западной Австралии выращивают
Такое приземистое, что в определенных кругах заклеймлено позорным словом «куст».
Несколько лет назад… в городишке неподалеку от Мельбурна, соименнике погубителя Шерлока Холмса, жила одна худощавая, остроносая женщина — жила со своим отцом, городским поверенным.
Звали ее Джорджина Белл.
Когда ей перевалило за тридцать, Джорджина побывала в Европе — в первый и в единственный раз. То были времена, когда австралийцы бежали из своей негостеприимной страны на пузатых лайнерах «Пи-энд- Оу»[52], — ощущение от них такое же, как от скользящей горизонтальности поездов, вот только на мокрой и глубокой жидкости.
На корабле произошел странный казус.
В Порт-Саиде, где установилась невыносимая жара, Джорджина сошла на землю. С обеих сторон ее обтекали, теснили, тянули за рукав и настойчиво окликали сотни нищих, торговцев, зевак и детей в изодранных рубашках: сущий бедлам, одно слово. И среди всей толпы выделялось одно-единственное загорелое лицо: этот человек неотрывно глядел на Д жор джину.
Незнакомец последовал за нею на базар. Однако Джорджина не вынесла тамошний шум, запахи, водоворот людей, что никак не желали оставить ее в покое… Она вернулась на корабль, укрылась у себя в каюте и прилегла отдохнуть. И сей же миг резко села: тот самый человек сидел у ее койки. И не сводил с нее глаз. Губы у него были мясистые, чуть влажные; слабо пахло гвоздикой.
Снаружи доносился приглушенный гул чужого города. Незнакомец, верно, ни слова по-английски не знал, думала она впоследствии. Из-под своей блузы он, словно фокусник, вытащил живого цыпленка. Не улыбнувшись, погладил птицу. Медленно протянул руку — и положил цыпленка ей на бедро, где тот и остался лежать, точно загипнотизированный.
Незнакомец мог сделать с ней все, что угодно: Джорджина была в его власти. Но тут ворвались матросы; Джорджина так и не поняла, как и почему.
Проведя в Англии месяц, Джорджина Белл вернулась домой. На все вопросы она отвечала: «Лондон — просто чудо что такое, но я ужасно соскучилась по папе и по моему садику».
Жили они в старом фамильном особняке, сложенном из голубоватого песчаника, в окружении розанов, урн и беседок.
До своего отъезда со старшим партнером отца, женатым мужчиной с аккуратными усиками и четырьмя детьми, Джорджина держалась разве что предупредительно-вежливо. А теперь вдруг заметила, что говорит он интересные вещи, а порою даже весьма забавные. Несколько раз Джорджина сопровождала его в поездке в другие города, по делам о передаче прав и имущества, и они вместе ужинали. К вящему изумлению Джорджины, почти не сопротивляясь, она стала его любовницей.
Джорджине самой не верилось, что такое возможно. Она внезапно ощутила перехлестывающую через край полноту, стремительно погрузилась в глубины нежности и озабоченности всем, что его касалось. С ним она могла спросить о чем угодно, сказать что угодно; никогда не была она ни к кому так близка. Она очень четко представляла себе его внешность, и в то же время образ этот был неясным и смутным! Ей хотелось постоянно его видеть, но — нельзя было. Они могли встречаться только урывками. Ей хотелось вязать ему вещи, покупать галстуки и нижнее белье; хотелось приглядывать за тем, чтобы ботинки всегда блестели. Молодая женщина гадала про себя: а что, жена, прожившая с ним двадцать лет, — понимает ли та его так же хорошо, как она, Джорджина? Ей было больно видеть его в церкви вдвоем с женою — напротив, по другую сторону от прохода, с детьми. Там, равно как и в отцовском офисе, они держались друг с другом подчеркнуто вежливо, не более того.
Они оставались любовниками на протяжении почти двух лет. Нежданно-негаданно, в самый что ни на есть обычный субботний день он упал и умер — прямо на улице. А ведь даже избыточным весом не страдал!.. Джорджина ни единой живой душе не могла признаться в том, что они были любовниками, — ни отцу, ни кому-либо в городе. На людях она даже горя выказать не имела права. «И землю разровняли над ним…» Его похоронили в саду, под сенью боярышника.
День за днем Джорджина боролась с желанием пронзительно завыть.
Над его могилой она посадила цветы: их пышные корни уходили вниз, в его тело. Каждый день Джорджина носила красные фуксии на груди и ставила букет в вазу у постели.
Этими яркими красками она гордо щеголяла на публике; со временем ей полегчало.
26
PLATYPHYLLA[53]
Они неспешно зашагали прочь от эвкалипта-фуксии.
То, с какой осторожностью незнакомец подбирал слова, пересказывая историю о поверенном, наводило на любопытную мысль: все это произошло на самом деле. Эллен живо представляла себе Джорджину Белл: бледную, в коричнево-бурых, обезличивающих тонах, ее длинный нос — мел, обмакнутый в красные чернила, — и гадала, как после такого женщина может взять себя в руки. Кроме того, ведь есть еще и отец, исполненный вертикального достоинства. Вопросы так и рвались с языка.
Теперь незнакомец то и дело задевал ее бедро или плечо — возможно, сам того не замечая.
В ретроспекции Эллен видела: он может быть и мягким, и нежным; хотя ничего ровным счетом мягкого не ощущалось в том, как резко он обрывал свои истории — в тот самый момент, когда ей хотелось знать больше. Полное соответствие ее нынешнему положению: подвешенность в воздухе, неудовлетворенность, иначе и не скажешь! Кажущаяся мягкость незнакомца, возможно, являлась не чем иным, как данью
