Вопреки всем ее надеждам на убаюкивающую пассивность, Эллен то и дело возвращалась к незнакомцу—к его рассказам, к их непринужденным прогулкам вдвоем от одного эвкалипта к другому.
«Эти деревья, — заметил молодой человек в самом начале, — неплохо бы снабдить табличками, ну, вроде как в зоопарках и ботанических садах делают. Чтобы на расстоянии двух шагов читались! Таким любая непогода нипочем! — Стоял он рядом с тонким и стройным эвкалиптом-пряхой (он же эвкалипт Перрина,
«По мне, так это называется носиться с никому не нужной ерундой точно с писаной торбой», — ответила тогда Эллен, возможно, чересчур поспешно.
Сейчас, у себя в спальне, девушка следила за движением широкой полосы света, что пролегала вдоль потолка, под углом падала на синие стены и сползала на пол (туфли девушки оставались в стороне, темные, бесформенные), а ближе к вечеру карабкалась едва ли не доверху по оклеенной обоями стене, пока не терялась в серых сумерках. Даже сюда, в ее комнату, вторгался эвкалипт: за окнами, выходящими на веранду, трепетал и переливался под ветром эвкалипт-фуксия; его мерцающие блики отделывали простыни кружевами и бросали в дрожь расчески, флакончики и чашечки на туалетном столике.
Зачины историй, вынесенные из глубины веков, странно успокаивали. Уж так за ним, за рассказчиком, повелось. «Жила-была у подножия темной горы старуха…» «С годами качество чудес пошло на убыль…»
«Одиннадцатого числа, ближе к ночи…» «Жил один человек, который…» Слыша эти древние сочетания слов, Эллен улыбалась про себя и возвращалась к деревьям — а там становилась задумчивой и принималась хмуриться: вот вам еще одна интерпретация дня, что сменяется вечером, а затем и ночью.
Замерев в неподвижности, Эллен пыталась расшифровать сам облик историй, даже контуры плантации обводила взглядом, а порою пыталась рассмотреть их с воздуха, вроде как аэроснимок, будто тем самым могла обнаружить в них скрытую логику.
Во многих историях речь шла о дочерях либо о женщинах, которым просто-таки необходим мужчина. Женщина встречает мужчину — и тут происходит какое-нибудь несчастье. Долго это не длится. Со всей определенностью историй про женщин было куда больше, чем историй про мужчин, в этом Эллен уже убедилась. Даже считать нет надобности. Дочь, как ни крути, так и не обретает независимое бытие. А вот отцы в мире историй занимают позицию сильную, непоколебимую. Во многих историях говорилось об отце либо о том, как он напрочь вычеркнул дочь из памяти; отсюда — нотка невыразимой грусти. Зачем незнакомец ей все это рассказывал? Женщины словно искали или ждали чего-то еще, чего-то, в сущности, неопределенного, но тем не менее иного, вроде как окончательного решения где-то в другом месте или с другим человеком — это Эллен поняла и признала сразу. Были женщины, ведомые собственным представлением о надежде. Таких Эллен не могла не уважать. Все они жили и действовали в некоем ореоле света, повиновались своим представлениям о верности чувству. Да, как правило, Эллен нравились женщины из рассказов незнакомца. Под эвкалиптом-пряхой он, помнится, засунув руки в карманы, повернулся к ней и молвил, прикрыв глаза от солнца: «У побережья штата Виктория жила жена смотрителя маяка; она пристрастилась запускать воздушных змеев. Совсем молоденькая, детей у них не было. Целыми неделями она никого, кроме мужа, не видела. Съестные припасы — муку, чай и сахар поднимали из крохотной темной лодчонки на веревке в плетеной корзине и втаскивали корзину через оконце. Муж был намного ее старше; от него, бывало, неделями слова не добьешься. Молодая женщина запускала змея со скал у основания маяка — и чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Однажды муж глянул вниз, накричал на нее, и она так испугалась, что упустила змея — змея, сделанного в форме горестного женского лица. Змей взвился в небо — и запутался в мачте проходящего корабля. Капитан был юн, только-только борода начала пробиваться. Это было его первое назначение…»
«Ну, и чего ты смеешься?» — Тут рассмеялся и он: в тот день незнакомец положил руку ей на бедро.
Угасая, Эллен словно истиралась, а порою этак странно росла — на целую милю; лежа в постели, она копила истории, что естественным образом вбирали в себя разные аспекты личности самого рассказчика. Он никогда не ссылался на общедоступные сведения, разве что обронил как-то раз: «эрудицию, пожалуй, переоценивают. Вообще-то все дело в хорошей памяти».
И тем не менее для того, чтобы рассказать все эти истории, незнакомцу необходимо было знать названия очень и очень многих эвкалиптов; это Эллен поняла, лишь неподвижно лежа в постели. Малли «Виктория-спрингз» выпирал сквозь южную ограду; так вот, видовое его название — эвкалипт выпяченный,
Порою получалось обойтись вообще без истории, хотя Эллен как раз предпочитала, чтобы история была. Серый эвкалипт из южных областей Квинсленда зовется «кожаной жакеткой», такие толстые у него листья. И незнакомец не преминул отметить: байкеры верхом на своих тяжеленных драндулетах — не что иное, как современный, неизбежный эквивалент средневековых конных рыцарей. Ведь байкеры тоже сгибаются под тяжестью защитного снаряжения, шлема и забрала, а ноги их упираются в стремена. Машины, которыми они управляют, срываясь с места небольшими отрядами, мощны и задрапированы в кожу и цепи; большой мотоцикл — это двойник могучего скакуна, исполненного грозной силы и пышущего жаром. Эллен собиралась было спросить про крохотный рубец под глазом у рассказчика, сиречь полюбопытствовать насчет Предыстории Шрама, ибо история там явственно прочитывалась, но незнакомец уже перешел к следующему дереву.
Сколько безмятежной неопределенности в том, чтобы вот так просеивать воспоминания! Происходит это на полубессознательном уровне, у самой поверхности бодрствования, выше которой разливается свет: девушке казалось, будто она медленно гребет себе по мелководью своей собственной внутренней реки.
Время от времени в комнату к ней заходили отец и прочие: они отбрасывали тени. Эллен испытывала что-то вроде благодарности, когда грубая, шершавая отцовская ладонь накрывала ее кисти; в соприкосновении с этой мозолистой шероховатостью девушка словно бы размягчалась еще более. В его ладони ее рука казалась крохотной пташкой.
Ближе к полудню раздался голос мистера Грота, еще более громкий, чем обычно: он возвещал победу. По всей видимости, мистеру Гроту хотелось войти прямо к ней и отпраздновать это событие. А как бы он тогда себя повел?
Эллен закрыла глаза и отвернулась к стене.
35
RAMELIANA[63]
В начале 1920-х годов одного молодого француза из Лиона тесть отправил в командировку в Австралию. Француз оставил в Лионе юную жену и дочку едва ли шести месяцев от роду.
Поездка его ждала долгая и захватывающая — такое приключение раз в сто лет выпадает. Холмистые очертания Австралии в синеве южного океана манили загадочной пустотой. Молодой человек в жизни не встречал никого, кому бы довелось там побывать. На Кубе, на Таити — сколько угодно, но не в Австралии. Разве что один русский эмигрант, подвизавшийся в тренерах по теннису (с ним наш француз встречался в общих компаниях), уверял, что во время последнего сердечного приступа перед глазами его мерцал и переливался пресловутый гигантский, соломенно-желтый контур.
А теперь он сам вот-вот там окажется!
Во многих отношениях молодой человек подходил для такой поездки ну прямо-таки идеально. Сухощавый, темноглазый, с чуткими подвижными пальцами. Любопытства ему природа отпустила так много,
