Мастер Джорджи

Я это лишь к тому упоминаю, что старец, вдруг ока­завшийся со мною рядом под иудиным деревом, был не кто иной, как, директор Археологического музея в Керчи Густав Страйхер, с которым я двадцать лет тому назад водил знакомство. После заверений в том, что кости не поломаны, последовала одна из бесед, харак­терных для встреч относительной молодости — уж слышал-то я как-никак получше — и вполне закончен­ной дряхлости. Не уверен даже, что он меня узнал, хо­тя помнил, кажется, мраморную голову Аполлона, чьи нежно нарумяненные щеки пленяли меня когда-то, равно как и саркофаг, оседланный по крышке двумя гигантскими фигурами, по милости турецких мароде­ров лишившимися головы. Я сказал ему, что помню его зажигательную лекцию на сей предмет.

— Варвары, — пробормотал он. — Варвары все до единого.

— А вы по-прежнему в Керчи? — спросил я, и он отвечал, что отправлен в почетную отставку с пенси­оном.

— Вам больше по душе жить здесь... чем в Англии?

— Что такое Англия? — отозвался он. — Где эта Ан­глия?

Сочтя вопрос риторическим, я промолчал. Заме­тив, что глаза у него закрылись, я понадеялся, что он заснул, а не потерял сознание вследствие ушиба. Я хо­тел уже спросить, как он себя чувствует, но тут он с не­заурядным пылом вскричал:

— Чистейшая нелепость — переносить странствия Одиссея на Черное море. Он непременно бы упомянул Босфор и Дарданеллы, буде скитания его имели место не к западу от театра Троянской войны, а северней, на Понте Эвксинском[10].

— Да, в самом деле, — сказал я и прибавил: — Мои цели, однако же, насущней. Я хочу быть наблюдателем.

— Но чего? — осведомился он.

— Войны, разумеется, — сказал я.

— Какой войны?

— Нынешней, — ответил я, опешив от такого его во­проса.

— Я не знаю никакой войны, — объявил он. — Троя пала.

Нашу беседу прервала Беатрис, прибежавшая с из­вестием, что Джордж решил попробовать себя в прыж­ках в длину, как разрешили всем желающим.

Я помог старику подняться на ноги и пожал ему руку.

— Я вспоминаю вас с признательностью, — сказал я, хоть и не совсем правдиво. Я не забыл унизительную сцену, когда, после одной своей лекции предложив за­давать вопросы с места, он обозвал меня ослом и велел садиться.

— Скорей, — торопила Беатрис.

— Я надеюсь, мы еще свидимся, — говорил я, тряся его руку.

— Не думаю, мистер Лайелл, — отвечал он, обнару­живая лестную, хоть и не вполне точную память о мо­их геологических исканьях. — Мое почтение дочери вашей.

— Это он про меня? — заинтересовалась Беатрис.

— Про кого же еще? — ответил я, и она просияла.

Нельзя сказать, что на этих соревнованиях Джордж заметно отличился. Спортсменом в семье был брат его, Фредди, увы, рано умерший от воспаления мозга. И все же, когда он, разбежавшись, оторвался от земли и солнце литым золотым шлемом одело ему голову, мы орали до хрипоты.

Час спустя, когда Беатрис нас стала тащить до­мой, Джордж настоял на том, чтобы мы сфотографи­ ровались. Он заприметил человека с треногой возле фонтана. Мы выстроились, и кое-кто задобривал собственное изображение в жалких потугах преодо­леть упущения природы; Беатрис под видом задум­ чивости подперла подбородок пальцем, Энни сбро­сила туфли, чтобы стать ниже ростом. Я же взял на руки старшую девочку и тщательно расправлял ее платьице по своему пузу, пока она не разревелась, и Джордж велел ее отдать матери, уже прижимавшей к груди младшего. Позади продолжалось состязание — офицеры против солдат — под упоенное хрюканье участников.

Долго стояли мы неподвижно, как статуи, все, кро­ме детей. «Тихо, миленькие», — приговаривала Миртл, а они рыбками трепыхались у нее на груди.

Час посещения оперы был поздний, мы давно отужи­нали. Театр стоял в Пера, в европейской части города, вплоть к питейному заведению, забитому солдатней. Оттуда несся гвалт, вопли, визг — впору подумать, что там тоже дается оперное представление.

Я злился на Беатрис: заставила меня припарадиться, а в театре этом грязь была несусветная. К счастью, мы сидели в ложе, слегка возвышенные над мерзостью. При всем при том, хоть скрыл это от Беатрис, я, перед тем как ей сесть, стряхнул со стула двух тараканов. Вонь снизу и из соседней лавки, смесь жареного лука, пива, еще чего-то мерзко сладковатого ударяла в нозд­ри, и нам приходилось без конца обмахиваться носо­выми платками. По краю сцены, в опасной близости к истертому бархату занавеса, стояли рядком горящие керосиновые лампы, иные без стекол. Я предусмотри­тельно проверил узкий проход за нашими стульями и повыбрасывал на улицу кой-какую рухлядь, чтобы в случае пожара можно было выбраться.

Миртл сидела отвлеченно, ничего вокруг не заме­чая. Завтра детей отправят в Англию — от этой мысли она как окаменела. Потом уже, перед антрактом, я вдруг услышал странный звук, который мгновенно воскресил в моей памяти кухню миссис О'Горман и крик дворовой кошки, обрыскивавшей ведро, в кото­ром утопили ее котят. Я вздрогнул, глянул на Миртл — у нее были мокрые щеки.

Джордж счел, что это она растрогалась из-за музы­ки, но каким образом новомодный композитор вроде Джузеппе Верди своим нескладным грохотом и надсадным воем мог заставить человека плакать, если только не от злости, — выше моего понимания. Беат­рис ласково обняла ее за плечи, а Энни, не находя в се­бе сил открыто выразить сочувствие, несколько сму­щенно искала нюхательные соли.

Только уж когда дали занавес, я заметил Нотона, он сидел в ложе напротив вместе со своим дружком-инженером, миссис Ярдли и ее гвардейским полковником. Нотон уставился влево от нашей группы, и негодование искажало его черты. Следуя за направлением его ярост­ного взора, я перегнулся через перила и заглянул в со­седнюю ложу. Там сидела юная смуглая особа в тесных объятьях молодого господина в блистательном мунди­ре Одиннадцатого, лорда Кардигана гусарского полка.

А несколько минут спустя я увидел, как Нотон про­бирался по партеру. Достигнув нашей пыльной клетки, он глянул вверх, сперва на Миртл, которая как раз ути­рала слезы, потом левей. Если такое и впрямь водится в природе, губы его, ей-богу, зазмеились усмешкой. За­тем он демонстративно направился к задним дверям. Миссис Ярдли между тем подавала мне отчаянные зна­ки, махала программкой, выставляя себя притом на всеобщее обозрение. Что до инженера, он встал, набы­чился, как боксер, и бил кулаками воздух. Я счел, что оба они пьяны, и сказал об этом Джорджу, но когда мне удалось-таки привлечь его внимание к ложе напротив, инженера там уже не было.

— Удивительно, как дичают люди вдали от роди­ны, — сказал я Беатрис, но в ответ услышал только ши­пенье: оркестровая яма снова заполнялась.

Уже начался второй акт, уже выл заунывно хор, ког­да я услышал шаги в проходе за нами. Затем были: грохот, невнятное бормотанье; стул подо мной затрясся так, будто что-то тяжко брякнулось о нашу ложу. Все смотрели на нас, в том числе и певцы на сцене. Голос, по которому я не сразу опознал инженера, отчетливо выкрикнул: «Не дурите, ч... вас побери совсем!» Вытянув шею, я потрясенно увидел Нотона, спиной прижатого к краю ложи под таким углом, что голова его болталась над оркестрантами. На Нотона, схватив его за горло, напирал гусар. Многие в публике повскакали с мест и постыдно подзадоривали дерущихся.

Далее последовало нечто превзошедшее своим дра­матизмом все, что мы видели на сцене. Нотон отчаян­но вцепился в грудь противника и ухитрился продеть пальцы сквозь золотое шитье его великолепного мен­тика. Гусар явно ужаснулся мысли о таком оскорбле­нии мундира, ослабил хватку и сам хотел высвобо­диться, но тут Нотон вывернулся, распрямился, обхва­тил гусара и кинул на край ложи, гусар качнулся, поднял руку и, чертя невнятный знак, скорей всего крестясь, рухнул на пол в партере. Тут впервые откры­лось мне назначение музыки: чувства мои обострялись несмолкающим оркестром — несчастный приземлил­ся под гром ударных.

Джордж бросился вниз, растолкал возбужденную толпу и подал пострадавшему всю возможную по­ мощь. Мы стояли поодаль, чтобы не усугублять пере­полох. Из прохода донесся страшный шум; выглянув, я