человеку, или как нападение со стороны дьявола, имеющее своей целью погубить человека. Этим словом обозначаются все сомнения, смятение, угрызения, дрожь, паника, отчаяние, отчужденность и безнадежность, охватывающие человеческий дух.
Совершенно обессиленный, он покинул алтарь, подойдя к отцу и его товарищам, беззаботно расположившимся вместе с братьями за трапезой. Потрясенный осознанием недостижимости Отца Небесного, он теперь страстно жаждал ободрения от отца земного. Как согрели бы его сердце произнесенные устами Ганса слова о том, что он забыл весь свой гнев и что ныне он всем сердцем разделяет принятое сыном решение. Они вместе сели за трапезу, и Мартин, будто он так и остался маленьким мальчиком, повернувшись к отцу, спросил: 'Батюшка, отчего вы так противились моему уходу в монахи? Неужели вы до сих пор недовольны мной? Ведь ваша жизнь так покойна и благочестива'.
Этого старый Ганс, который всеми силами стремился скрыть свое недовольство, вынести не смог. Перед всеми докторами, магистрами и гостями он выпалил: 'Ты, ученый человек, не забыл ли ты библейскую заповедь, что должно почитать отца и мать своих? А ты обрек нас с матерью на одинокую старость'.
Этого Лютер не ожидал. Но он знал ответ. Все наставления упоминали о библейском повелении оставить отца с матерью, жену и детей, указывая на большие блага, дарованные в сфере духовной. Лютер отвечал: 'Но, батюшка, я могу принести больше добра, молясь за вас в монастыре, нежели оставаясь в миру'. А затем он добавил аргумент, который, очевидно, представлялся ему неотразимым, - что он был призван голосом, воззвавшим к нему из грозового облака.
'Дай Бог, - отвечал старый Ганс, - чтобы это не оказалось дьявольским наваждением'.
Это было слабым местом всего средневекового христианства. В наш век скептицизма мы со вздохом сожаления оглядываемся на век веры. Как прекрасно, должно быть, жилось в атмосфере наивной уверенности, когда младенчески бесхитростного человека окружали небеса, а сомнение еще не выросло до раздирающих душу мук! Подобное представление о средневековье является чистой воды романтизмом. Средневековый человек не испытывал сомнениний относительно существования сверхъестественного мира, но для него сам мир этот был четко разграничен. Были святые и были бесы. Здесь Бог, а там - дьявол. И дьявол мог маскироваться под ангела света. В таком случае был ли Лютер прав, последовав видению, которое в конце концов могло исходить от врага человеческого, предпочтя его искушение простому и ясному указанию Писания чтить родителей своих? День, который начался с перезвона монастырских колоколов и пения псалма 'Воспоем же новую песнь Господу', завершился священным ужасом и сомнениями относительно того, была ли та первая буря видением, посланным Богом, или сатанинским наваждением.
Путь самосовершенствования
Второй духовный кризис породил конфликт, который завершится уходом из монастыря, но произойдет это много позднее. Фактически Лютер продолжал носить монашескую сутану еще три года спустя после своего отлучения от Церкви. В общей сложности он носил монашеские одежды в течение девятнадцати лет. Перемены происходили в нем постепенно, и не следует думать, что Лютер пребывал в постоянном смятении и не мог служить мессу, не испытывая при этом ужаса. Оправившись от потрясения, внешне он продолжал жить как прежде, выполняя любые новые обязанности, которые на него возлагались. Приор, например, известил Лютера о том, что он может продолжать университетский курс, чтобы стать преподавателем в ордене августинцев. Все подобные поручения он воспринимал как нечто само собой разумеющееся.
Но проблема отчуждения человека от Бога предстала перед ним в ином виде. Не только в смертный час, но и в повседневной жизни, имея доступ к алтарю, священник находится в присутствии Всевышнего и Всесвятого. Мог ли человек обрести доступ в присутствие Божье, если он не был свят? Лютер стремился к святости. Монашество предоставляло ему такую возможность. Будучи в миру, Лютер рассматривал любую форму монашества как более высокую форму праведности. Но после пострига он обнаружил, что и монахи непохожи друг на друга. Некоторые отличались легкомыслием, другие же - строгостью. Те преждевременно состарившиеся юноши-картезианцы, которых он видел, равно, как и до крайности истощенный князь Ангальтский, оказались не столь уж и типичны. Они были аскетами, героическими борцами, стремящимися взять небеса штурмом. И неважно, кем предсказан обращенный к Лютеру призыв постричься в монахи - Богом или дьяволом, теперь он монах и должен быть примерным монахом. Одно из преимуществ монашеской жизни заключается в том, что она освобождает грешного человека от всего суетного, предоставляя ему возможность спасти свою душу, следуя на практике наставлениям о совершенствовании. Путь к совершенству включал в себя не только благотворительность, трезвение ума и любовь, но также и целомудрие, бедность, послушание, пост, бдения и умерщвление плоти. Лютер был исполнен решимости совершить любые добрые дела, которые под силу человеку, для того чтобы обрести спасение.
Он постился - иногда трое суток подряд. Посты утешали его больше, нежели праздники. Великий пост умиротворял Лютера лучше, чем Пасха. Он возлагал на себя бдения и молитвы помимо тех, что были установлены правилами. Он отказался от полагавшихся ему одеял и чуть не простудился насмерть. Временами он гордился своей святостью, говоря: 'Сегодня я не сделал ничего дурного'. Затем наступали сомнения: 'Достаточно ли ты постился? Достаточно ли ты беден?' Он отказался от всего, оставив лишь ту одежду, которая позволяла сохранять благопристойность. Позднее Лютер говорил, что, по его убеждению, подобным аскетизмом он нанес непоправимый ущерб своему пищеварению.
'Я был добрым монахом, соблюдая установления моего ордена так строго, что могу сказать, что коли мог бы монах попасть на небеса через свое монашество, то это был бы я. Вся знавшая меня монастырская братия согласится с этим. Продолжай я и далее подобным образом, я бы изнурил себя бдениями, молитвами, чтением и другой работой'.
Но самые суровые ограничения и самодисциплина не приносили внутреннего покоя. Цель борьбы заключалась в том, чтобы преодолеть свои грехи, но никогда у Лютера не возникало ощущения близости к успеху. Некоторые историки высказывают предположение, что он, наверное, был великим грешником и что скорее всего его грехи были интимного свойства, то есть именно те, которые менее всего поддаются исправлению. Сам же Лютер говорил, что в этом вопросе никаких проблем у него не возникало. Он был девственником. В Эрфурте ему никогда не приходилось принимать исповедь у женщин. Позднее, в Виттенберге, Лютер исповедовал лишь трех женщин, причем он даже не видел их. Безусловно, он был живым человеком, но сексуальное искушение угрожало ему ничуть не более любого иного нравственного испытания.
Проблема же заключалась в том, что Бога он удовлетворить не мог никак. Позднее в комментарии к Нагорной проповеди Лютер ярко описал свое разочарование. Говоря о наставлениях Иисуса, он отметил:
'Слово это слишком высокое и тяжелое, чтобы кто-то сумел исполнить его. Это доказывается не просто словом нашего Господа, но также и нашими собственными переживаниями и ощущениями. Возьмите любого добродетельного человека. Он прекрасно ладит с теми, кто не противоречит ему, но, встретив самое незначительное возражение, вспыхнет гневом... если не против друзей, так против врагов. Плоть и кровь не могут подняться над этим'.
Лютер просто не обладал возможностями для того, чтобы выполнить все поставленные условия.
Заслуги святых
Но то, что было не под силу ему, могли совершить другие. Церковь считает, что каждый грешит в одиночку, а праведность имеет соборный характер. За каждый грех следует отчитываться самому, праведность же может накапливаться в результате усилий многих людей. Накапливать есть что, поскольку святые, благословенная Дева и Сын Божий были гораздо чище, чем требовалось для Их спасения. Особенно Христос, будучи одновременно безгрешным Человеком и Богом, обладает неограниченным запасом благости. Эти избыточные заслуги праведности представляют собой сокровищницу, богатства которой можно передавать тем, кто погряз во грехах. Такая передача осуществляется через Церковь и в особенности через папу, которому как преемнику св. Петра вручена власть связывать и развязывать. Подобная передача кредита называлась индульгенцией.
Сколько именно добра она принесет, в точности не определялось, но простые люди были склонны к самым щедрым оценкам. Ни у кого не возникало и сомнения в том, что папа может обратиться в эту сокровищницу, чтобы отменить наказание за грех, им же самим наложенное на земле. Фактически
