себя нагрузку библиотекаря. Я согласилась.
Потом все пошли в вашу юрту, и опять началось — как в театре. Сперва все пили из выщербленных пиал кислый айран, который начальство не очень-то любит. Усатый Закир увидел шкурку куницы, которую ты поймал, а мой дедушка обработал. Председатель-то наш взял шкурку и говорит секретарю райкома: «Возьмите себе на тюбетей или жене на воротник». Ты бы видел, как возмутился секретарь: «Это что, ваша собственность? Что за байские пережитки?» Тут же подозвал дяденьку из треста «Заготживсырье» и спросил, сколько стоит шкурка. «Эта шкурка стоит тысячу рублей, — сказал заготовитель дяде Сарбаю. — Кроме того, вам, как передовому охотнику, обязаны дать пороху и дроби в кредит». Все опять заговорили, что это добыча принадлежит тебе, и секретарь был ужасно доволен, что среди молодежи есть такие всесторонние таланты. А я тоже подумала, что раньше даже не замечала, какой ты молодец…
Дардаке спросил:
— Неужели секретарь не похвалил тебя за то, что ты ходила в горы с малышами и этим помогала взрослым?
— Мне за это подарили косынку, — сказала Зейна.
Дардаке подумал и сказал:
— Давай вместе подадим заявление в комсомол. Тебе когда исполнится четырнадцать лет?
— Исполнилось как раз сегодня, — сказала девочка.
— А мне будет только в декабре.
— Мама сказала, что у тебя шея, как у юноши.
— Пойдем домой, — сказал он. — Как бы о нас не подумали плохо.
— Пойдем, — сказала она и совершенно неожиданно прибавила: — Знаешь, Дардаш, я до сих пор не могу забыть город Фрунзе. Хоть тут, в горах, и очень хорошо, но мама мечтает вернуться на свою швейную фабрику, а я обязательно поступлю в педагогический институт.
— А я хочу быть трактористом, — ответил Дардаке. — Или комбайнером.
— А может быть, ты еще передумаешь?
— Не знаю, не знаю…
Уже темнело, но воздух был теплым, ветерок только слегка шевелил косынку на голове Зейны.
Девочка шла по тропе. Подымаясь на зеленый холм, она все еще держала Дардаке за руку и даже слегка тянула его за собой.
Внизу, в юртах, гудели голоса и доносились сюда, как тихая музыка. Иногда звучал детский смех.
В темно-синем небе одна за другой вспыхивали звезды.
Часть вторая
ПРИЗВАНИЕ
ГЛАВА I
С середины ноября хмурое небо, нависшее над Джумгалом, сеяло и сеяло почти беспрестанно и днем и ночью белые хлопья снега. И кыштак и окружающие горы — все стало белым-бело. Даже тропки, протоптанные людьми между домов, в правление колхоза, к кооперативной лавке и к школе, были ничуть не темнее сугробов, что лежали по сторонам. Только потому и видны были тропки, что слегка поблескивали в свете дня. Шоссейная дорога, прорезывающая кыштак, и та лежала белая, как бинт. Низенькие, беленные известью домики, заваленные снегом, напоминали гряду снежных холмов. Труб давно не было видно, дымы очагов подымались из черных воронок в снегу, окошки подслеповато щурились из-под снежных козырьков. Чернели одни лишь тополя; высокие и разлапистые, они тянули во все стороны свои заиндевевшие, застекленные льдом ветви, показывая дальнему путнику, что здесь, под снегом, притаилось поселение людей.
Но как же все повеселело с января, когда очистилось небо, засветило солнце и установились крепкие морозы! Празднично засверкали стекла домов, заалели щеки ребят, да и взрослым людям мороз нарумянил лица, побелил брови и ресницы, заставил всех быстро ходить, бодро. И заиграло, зазвенело все вокруг. Сухой, прозрачный воздух разносил звон молотков кузницы, ржание лошадей, скрип шагов каждого живого существа. А как расшумелись воробьи! В пасмурные дни где-то прятались, появлялись только в одиночку, а с солнцем собрались в стайки, будто озорные мальчишки, и подняли трезвон, крик. Бурная речка Джумгал успокоилась, застыла. Школьники размели на ней снег и вот носятся по сверкающей глади. Кто на коньках, а кто и так — разгонится и катит, подбивая под ноги счастливчиков конькобежцев. Да, еще не у всех есть коньки, только вот теперь, на третий год после войны, стали их продавать в сельпо. И не каждый может купить. Сколько прорех! На что ни поглядишь — все нужно, всего нехватка…
У подножия холма, в верхнем конце кыштака Каирмa, растет особое какое-то дерево. Черноствольное и пушистое, с длинными гибкими ветвями. На удивление проезжим, не знакомым с этими местами людям, оно и зимой покрыто цветами. Не лежит на нем снег, и земля вокруг него черна, а кое-где пробивается в круге дерева свежая, ярко-зеленая травка. И чем морознее день, тем заметнее окутывает все это место прозрачный легкий пар.
Что за чудо такое? Раньше и правда считали это место не только чудесным, но и священным. Издалека приходили паломники, муллы жгли тут свечи и читали проповеди. То и дело раздавался предсмертный хрип зарезанного жертвенного барашка. А потом падали на колени и, скрючившись в молитве, просили о чем-то бога паломники. Между тем священное дерево — всего лишь плакучая ива, только очень разросшаяся. Видно, полезна ей вода вечного источника Карa-Су, что бьет из-под ее корней и летом и зимой. Да, вырывается прямо из-под дерева, но не подмывает его и не гноит, а питает и поддерживает. Как глубокая кипящая чаша этот источник. И вода его, закрытая тенью дерева, кажется аспидно-черной. Но стоит в ладони или пиале поднять ее к свету — сразу становится искристой и прозрачной. И по вкусу она лучше всякой другой воды — летом холодна до того, что ломит зубы, а зимой приятно теплая.
Истинная правда, что в прежние времена собирались сюда больные язвами и трясучкой, заики и немые. Однако считалось, что больше всего помогает источник Кара-Су нерожавшим женщинам. В последние годы поубавилось паломников. То ли потому так случилось, что районные власти распорядились снести глиняный мазар[25], стоявший возле ивы (в нем-то и собирали щедрую дань с доверчивых людей муллы и шейхи), то ли потому, что народ стал не так легковерен. Не съезжаются теперь сюда больные язвами и калеки, не устраивает никто пышных молебствий. И все-таки цветет ива над Кара-Су в любое время года. Издали видны разбросанные по всем ветвям красные и синие, белые и желтые цветы. Так что же это такое, в самом деле? Подойдите поближе, присмотритесь. Не цветы вовсе на дереве, а разноцветные тряпочки-лоскутки, которые отрывают от своего платья и подвязывают на ветки проезжие женщины. С этим обычаем, с приметой, что поможет их здоровью такая маленькая жертва, никто ничего поделать не может. Ну, да и ладно, пусть висят цветы-лоскутки, никому они не мешают.
А на том месте, где стоял «святой» мазар, прошедшим летом построил колхоз большой сухой и светлый коровник. Тут-то и проработал чуть ли не три месяца Сарбай, оставив вместо себя в высокогорном джайлоо сына своего Дардаке. Об этом мы уже знаем из предыдущих глав. Но вот об одной приятной новости, которую Сарбай скрывал даже от жены и сына, мы еще не знаем. Какую же новость скрывал от родных Сарбай? А вот какую. По соседству с коровником правление колхоза решило возвести двухкомнатный дом с дощатыми полами и с кухней. Теплый дом, красивый, добротный, под железной крышей. И решено было поселить в нем скотника с семьей.
Отлично придумано, но никому даже в голову не приходило — ни председателю артели усатому Закиру, ни главбуху, ни заведующему фермой, — что может в этом новом доме поселиться кто-либо другой, кроме Сарбая. Он уже многие годы пас колхозное стадо и считался хорошим работником. Вернувшись с трудового фронта, Сарбай мог бы попросить для себя должность овечьего чабана. Известно, что чабаны
