узки глаза киргизов, что многие века смотрят они зимой на яркий горный снег.
Итак, в первый день, отойдя на несколько километров от кошары, остановился Дардаке и стал кричать отца. Но ответа не услышал. Еще покричал, еще прислушался…
Он, посланный отцом, шел сюда без определенного плана, шел без лыж (не приучены киргизы к лыжам), вот его следы в снегу. Там, где он остановился, следы кончились. В горах, на большой высоте, не то что в степи или в широкой долине, — ровным, глубоким слоем снег не лежит. Всегда можно, идя по краю горного откоса, найти мелкие места. Это Дардаке сразу понял. Пройденное расстояние его не утомило, но дышал он глубоко, как усталый человек. А может, как испуганный?
В тот первый день, когда очутился среди заснеженных зимних гор совсем один, когда голос его не нашел ответа, Дардаке вдруг ощутил, как он ничтожно мал среди бесконечной горной белизны. А летом и осенью разве другие здесь горы? Почему никогда раньше не ощущал Дардаке своей ничтожности в горах?
Да, прошлым летом, уходя со стадом коров, он многие часы оставался в одиночестве. Может, со стадом легче? Так ведь он и без стада бродил по горам, подымался туда, где гнездятся орлы, где солнце неспособно растопить снега… Но летняя природа, летние горы — они живут, шумят, дышат. Неужели горы живут? Вот только теперь, окруженный со всех сторон снежным безмолвием, понял Дардаке, что сами по себе горы мертвы. Летом звери и птицы, бабочки и червяки, цветущие кусты и травы — беспрерывное движение, запахи, крики, стрекотание… В летних горах человек не одинок. Даже поднявшись в ледники, он не может не видеть кипение жизни.
Тут-то и вспомнил Дардаке слова отца: «Когда останешься один, прислушайся, хорошо тебе или плохо. Если не родится радость в сердце твоем, уходить надо отсюда».
С того места, где топтался Дардаке, горы видны были только безлесные. Скалы, красные, серые, черные, кое-где свободные от снега, нисколько не живее были, чем укрытые всеобъемлющей белизной. С высочайших хребтов ветры вздымали к небу снежную пыль, но движение это не напоминало о жизни. Ни голоса птицы, ни шороха зверя, ни шелеста листьев. А горы такие беспощадно громадные, и над ними рваная синева, и в ней неприветливое, холодное солнце.
Снова покричал Дардаке — нет ответа. Потеряться он не боялся, по собственным следам легко найдет дорогу к землянке. Он все смотрел и смотрел, где радость найти. Отец велел траву искать, но при этом сказал, что надо прежде всего обрести радость. В снежной горной холодной пустыне радость?
Где уж там взрослый! Нисколько он не взрослый — понять даже не может, откуда в снегах радость. Красота? Ой, наверно, очень красиво, но для живого нет места. И все-таки страха тоже не услышал в себе Дардаке, не торопился убежать, присматривался, озирался. Долго. Слушал, слушал — шорох услышал. Далекий и грозный. Кто ему подсказал? Он сразу понял, что с какой-то горы пополз снег, а со снегом, наверно, и камни покатились. Это что, жизнь? Так горы живут. Сами. Без животных, без птиц, без человека. Не жизнь, а смерть несет оползень для того, кто окажется там. Поразмыслив, Дардаке определил направление, откуда пришел звук оползня. Определил, что нисколько не опасен ему. И вот тут произошло чудо. По хребту одной из ближних гор неслышно пронеслась и в минуту исчезла стайка каких-то темных животных. Не зрением, не слухом и не обонянием — чем-то другим ощутил Дардаке, что животные эти — горные козлы киики. И вот что он еще понял: понеслась эта стайка козлов в ту сторону, откуда пришел звук оползня. Вот когда застучало его сердце от радости. Он открытие сделал, первое свое чабанское открытие. Киики знают: когда скатится со склона горы снег, откроется трава. Киики понеслись в ту сторону, на очистившееся от снега пастбище. Да, чтобы жить, чтобы насытиться и жить.
Значит, нет мертвых гор. Живут киики, живут и стада архаров, живет под снегом трава. Видеть, понимать, искать и находить — вот радость чабана. И теперь красота и радость этой скрытой жизни так вдохновили Дардаке, что он закричал голосом, еще неизвестным ему. Правда, правда, не знал Дардаке в себе такого высокого, торжествующего крика.
Он прислушался и уловил ответ отца.
Прошло время, и Дардаке научился высоким, тонким голосом сообщать на большие расстояния важные сведения о том, что окружает его. Вот и сегодня, найдя ковыльное пастбище, он прокричал отцу свой кабар и пошел навстречу стаду.
«Эх, только бы добрались! — думал Дардаке. — Несчастные, худущие, черти, никак не наедятся, не нагуляют жира». Еще раз оглядел Дардаке, оценил взглядом найденное богатство. Впервые он нашел такое обильное, свежее пастбище. Но беда в том, что овцам придется преодолеть ложбину с глубоким снегом. Обойти нельзя. Наваленные друг на друга обломки скал круто подымаются по обе стороны, овцы их не одолеют. Одна из ложбин потому так многоснежна, что вчера в нее скатился оползень. Не всегда оползни открывают траву. Дардаке, как и всякий горец, слышал, конечно, как гибли под снежными обвалами и чабаны, и стада овец. Дедушка Буйлаш рассказывал, что был случай — он два дня откапывался и только чудом выбрался на волю. Одно дело слышать, другое — видеть. Этот вот оползень, ничего хорошего не открывший, если бы пошли сюда со стадом позавчера, мог бы их всех придавить. Но Дардаке не это волновало. Мало ли опасностей прошлых и будущих окружают человека. Сейчас надо провести через глубокий снег отару. Коротконогие овцы в рыхлом снегу по глубине не пройдут. Идя по собственному следу, навстречу отцу, Дардаке отшвыривал лопатой снег направо и налево, пробивая коридор. Он топтался, чтобы уплотнить дорожку… Успеть бы, а потом как-нибудь так устроить, чтобы глупые животные не разбрелись по сторонам: в глубоком снегу они потеряют столько сил, что многие не доплетутся до пастбища.
Запыхавшись и взмокнув от работы, Дардаке чуть не сбросил, по старой привычке, свой тулуп. Работая в кыштаке, он часто так делал. Даже большой мороз его не пугал. Здесь он однажды попробовал, сбросил тулуп. Наработавшись, поднял его со снега, надел на себя и сразу же окоченел. Часа два, не меньше, дрожал и бог знает почему не простудился. Да, вдали от дома на морозе лучше потеть в тулупе, но не сбрасывать его. Погреться пойти некуда, а чтобы костер разложить, нужен хворост.
Пробив коридор в снегу, Дардаке с нетерпением вглядывался в даль. Что-то долго не идут. Ох и не любил же парнишка ждать! Вот уж не для него это занятие — стоять без дела. Сразу одолевают дурные мысли. Начинаешь вспоминать тепло и уют родного дома. Невольно вздыхаешь. Вот и сейчас он сквозь толщу горных хребтов как бы увидел далекий кыштак, сверкающую железную крышу школы, услышал гомон ребят… В душе его натянулась струна и заныла противным, тоскливым звуком. Наверно, учитель каждый день на перекличке против фамилии «Сарбаев» ставит две буквы: «н. б.», то есть «не был». Сколько уже таких пометок? А может, его исключили из школы? Зейна, что сидела с ним на одной парте, когда он приходил, отодвигалась немножко, чтобы освободить ему место. Теперь, наверно, рада, что сидеть ей так свободно… А все-таки, может быть, вспоминает о нем, ждет, думая, что придет завтра.
Ребята с молочной фермы жаловались, что далеко от них школа. Отсюда он и за целые сутки не доберется.
Дардаке не знал, что будет так скучать. Он взял с собой учебники (они лежат на полочке в землянке), иногда вечерами их перелистывает, теша себя надеждой, что сам сумеет продвинуться вперед. Вот только пусть немного поправятся овцы… Эх, а ведь был разговор, что побудет он здесь недели две и уйдет домой… Разговор! Чего только взрослые люди не говорят! Стараются и других и себя убедить, а сами прекрасно знают, что ничего у них не выйдет. Может, это и есть главный признак взрослого человека — врать себе и верить?
Здесь надо каждый день ходить, ходить, ходить и ходить в поисках травы для скота. Беречь овец… Какой сейчас год? Какой месяц? Какой день? Снежный год, снежный месяц, снежный день и снежный час! Нет, все-таки помнит Дардаке, что прибыли они сюда в начале февраля и с той поры прошло тридцать пять или сорок суток. Значит, сейчас вторая половина марта… Ой-ой! Весна! Как же он прозевал? Значит, внизу уже цветет верба? А может, скоро и здесь… Скоро ли? Но снег, пожалуй, и правда вот-вот начнет подтаивать. И может произойти страшное. Да, может начаться самое страшное: подтаивая, снег образует на земле ледяную корку, из-под которой овцы не смогут добыть траву. Такое обледенение называется «джут». А джут — это значит бескормица, падеж скота, из-за джута в давние годы гибли с голоду и овцы и люди.
— Дардаш! Эге-гей, Дардаш! — раздался голос отца.
Вот — вошли в ущелье. Кипит желто-серое месиво, блеет, шуршит. Отец далеко сзади, его почти не видно. Впереди стада — черный козел. Зашел по грудь в снег, уткнул бороду в каменный выступ, как бы
