покачивал головой.
— Что за школа у нас такая в кыштаке — нисколько не учат мальчишек обращаться с животными! Можно подумать — учителя совсем забыли, что и сами вышли из чабанского сословия, забыли, забыли, чем кормятся!
Когда Сарбай вытягивал из кучи окоченевший труп, он бросал его с досадой и цедил сквозь зубы:
— С-собачья жизнь, с-собачья работа! Сам виноват — з-зачем взялся! — На глазах его появились слезы, голова тряслась. — С-стар я, стар, совсем стар стал!
Вдруг он быстро пошел в сторону и остановился невдалеке спиной к сыну. Не оборачиваясь, крикнул ему:
— Ты в школе учился считать — считай! Посчитай всех дохляков. А я… я не могу этого делать.
Дардаке, перекладывая и считая уже потемневшие трупики, каждый раз подсовывал ладонь под ногу, надеясь, что услышит стук сердца. Ни одной живой он в этой куче не обнаружил.
Отец с нетерпением закричал:
— Сколько? Ну, сколько же? Что ты там так долго возишься?!
Дардаке уныло ответил:
— Вместе с суягными[27] мы потеряли девятнадцать голов.
Отец резко повернулся:
— Ой, правда?! Ты что, посчитал каждую суягную за две головы? Нет, ты просто скажи, сколько подохло овец? — Голос отца неожиданно повеселел.
— Одиннадцать.
— Ого, да это подарок охотнику! Почему мне казалось, что подохло гораздо больше? У страха глаза велики. Ой, сынок, если остальных сбережем до весенней травы, значит, мы с тобой в дело годимся… Это подарок охотнику! — повторил отец.
«При чем тут охотник?» — подумал Дардаке и тут же поймал себя на том, что задает школьный вопрос. Учитель наверняка стал бы объяснять, что поговорки и пословицы передают нам опыт давних поколений и мы часто применяем их вроде бы и ни к месту. Да, об этом учителя говорят, а тому, как обращаться с животными, научить не могут…
— Папа, ты обещал объяснить, что такое желтый снег.
— Ой-е! Если чабан один и если он хилый, и сам бы замерз, и заморозил бы всех своих овец. А если чабан трусливый, от страха мог бы умереть. Такой снег, бывает, сутки идет. Тяжелый и липкий. И если с ним вместе придет мороз, совсем плохо. Нам повезло — мало навалило… Видишь — снег нисколько не желтый, только называется так. По краям неба, когда подбиралась к нам туча, заметно было, что воздух желтеет… Снег из такой тучи съедает зимний покров. Погляди сюда, копни ногой — под низом быстрее стало таять. «Снег съедает снег — хан уничтожает хана» — так говорят старики. Э, Дардаш! — Сарбай оперся на черенок лопаты. — Хоть и стар я, но есть еще во мне сила одной овцы, и ума я, кажется, не лишился. Вот посмотри, посмотри-ка… — Он стал толкать вверх по склону лопату — в образовавшемся желобе бежала вода. — Желтая вода? Видишь, видишь? Поучись этому, постреленок!
Дардаке шел за отцом, поблескивая запавшими глазами. Сарбай передал ему лопату и, махнув на овец, которые пошли по очищенному месту, сказал:
— Сочной теперь будет трава — овцы станут быстрее жевать. Но главное… Главное в том, что после желтого снега почти никогда не бывает джута. А это значит, что мы с тобой спасены… — Долгий разговор утомил Сарбая. Он тяжело дышал. Постояв немного и помолчав, старик заговорил другим, домашним голосом: — Что-то поделывает наша бедная мама? Небось опять спрятала своих овечек под крышей, в сухости и тепле. А ты не думаешь, сынок, что дверь завалило и она не может выйти из землянки?
Дардаке испуганно глянул на отца. У него даже пересохло во рту, и, набрав в ладонь снега, он стал жадно его глотать.
— Завалило? А разве там больше выпало снега? — И тут он по хитрому прищуру глаз отца понял, что тот шутит. Просто, наверно, хочет пойти домой отдохнуть. — Ой, папа, иди, иди! Проведай маму и погляди, как поживают ее овечки. А когда отдохнешь…
— Знаю, знаю… Я сразу дам ей свои сапоги — пусть отнесет тебе сюда хлеба и горячей похлебки. Не бойся, не забудем о тебе, сынок.
Вытащив из голенищ концы ватных штанов, Сарбай опустил их поверх сапог и крепко завязал тесемки. Полы тулупа запахнул до самой спины и попросил Дардаке помочь ему стянуть пояс. Не сгибая ног, старик пошел по глубокому снегу наугад — выбирать дорогу было невозможно.
Когда он был уже далеко, Дардаке крикнул ему вслед:
— Эге-гей, папа! Можно сгрести вниз этих павших овец и зарыть?
— Ой, не делай этого, несчастный! — загремел, обернувшись, Сарбай. — Сложи их возле деда- мороза. Существуют на свете такие люди, как председатель, бухгалтер, ветеринар. Если не покажем им трупы павших животных, обвинят нас, скажут, что мы их зарезали и съели. Или продали… Может, все-таки побоятся бога и когда-нибудь явятся к нам сюда. Вот тогда и составим акт. Слыхал такое слово —
Так Дардаке узнал еще об одной, не известной ему до сих пор стороне жизни.
Теперь не только на освещенных солнцем склонах, но и в глубоких затененных ущельях текли ручьи талого снега. Ближние хребты оголились, а дальние вершины стали сверкать нестерпимо ярко. Быстро освобождались всё бoльшие и бoльшие площади земли, открывая прошлогоднюю траву, в которой кое-где уже зеленели молодые ростки. Вот когда началось раздолье для овец! Но все чаще и чаще тяжелые массы снега скатывались вместе с камнями, грохоча то справа, то слева, и нужно было помнить о грозящей опасности. В низинах появились мощные ревущие потоки. Соскользнуть в них тоже было страшно. Но сердце Дардаке стучало весело, потому что все кругом веселилось и радовалось. Горы так шумели, будто переговаривались друг с другом. Они тянулись к небу. Да, да — они росли на глазах! Как так? Покрытые снегом, они кажутся одинаковыми, а сейчас, обретая краски и обнажая кусты, они с каждым днем менялись, и, может быть, поэтому казалось, что они растут. И днем и ночью звенела песня весны. Из теплых стран — из Китая, из Индии, из Африки — возвращались перелетные птицы. Деловито перекликаясь, они таскали в клювах веточки, травинки — строительный материал для новых гнезд.
В долине, в кыштаке, приход весны не так заметен… Нет, неправда — в долине просто другая, более спокойная и тихая весна. Здесь, на высоте, в крутых горах, она ужасно шумит. Кажется, что попал в кузницу. И грохот и сверкание. Вот только что на этом склоне было сухо, но откуда-то прорвался весенний ручей и покатил прямо на отару куски глины и камни. Не зевай! Скорей, скорей перегоняй своих овец на другую сторону.
Под палящими лучами солнца чесоточные овцы быстро поправились; лысины их заросли, и теперь их было трудно отличить от здоровых. Как же они все повеселели и оживились, эти полумертвые, эти медлительные животные! За ними не ходить надо, а бегать. Как завидят вдали густую, свежую траву — не удержишь: не хотят пастись на бедном, вытоптанном пастбище. И тут новая появилась забота. Суягные овцы, брюхо которых отвисло до самой земли, спешили за всеми, спотыкались, падали. Это им было вредно — того и гляди, сбросят. Значит, надо сдерживать прыть тех, которые бегут и торопятся… Э-эх, не сегодня — завтра начнется окот. Сарбай и Салима переругались. Она говорила, что маток с набухшим выменем надо бы загнать в кошару, — разве можно им в последние дни перед окотом совершать длинные переходы? Это грозит большими потерями. Сарбай кричал с раздражением:
— А где взять сена? Ты скормишь им сейчас, а начнут их сосать маленькие, что будем давать им тогда? Проклятый Закир! Он хочет нас погубить, в тюрьме хочет нас сгноить… Что мы ему сделали? — И Сарбай, исхудавший, издергавшийся, тряс кулаками, с ненавистью плюясь в ту сторону, где лежал за горами кыштак.
С каждым днем в стаде все больше и больше овец с обвисшим брюхом и набухшими сосками. Ой-ой, вот как начнут они одна за другой, а то и десяток за десятком ягниться, что тогда делать, что делать, как за всеми усмотреть?..
Нежданно-негаданно из темного ущелья выехали на освещенное солнцем пастбище два всадника.
