— Ну, что примолк, а, джигит? — Отец похлопал его по плечу. — Смелей!
— Знаешь… Вот что, папа… Председатель ничего не сказал — будут мне за то, что тебя подменяю, начислять трудодни?
Сарбай недовольно крякнул и почесал в голове. Этот вопрос он не задавал председателю, а следовало задать. Непрактичный человек он, не умел и не любил заглядывать вперед.
— Э! — воскликнул он. — Зачем тебе трудодни? Палочку в ведомости хочешь получить?
Мальчик отвел глаза и долго переминался с ноги на ногу. Он даже взмок от напряжения — так непросто было ответить на вопрос отца.
— Что же ты, а, Дардаке? — Мать мальчика, Салима, подбросила хворосту в огонь и с лукавинкой в глазах смотрела то на мужа, то на сына.
Наконец мальчик решился:
— Хочу, чтобы ты мне сказал, колхозную буду делать работу или только выполнять твою просьбу?
Это был вопрос взрослого, думающего человека. Сарбай должен был признать, что с каждым днем сын его меняется и становится серьезнее.
— Колхозную, колхозную, — сказал он. — Обязательно поговорю о трудоднях с председателем. Половинку палочки тебе будут записывать каждый день.
Салима-апа, не скрывая восторга, бросилась целовать мальчика:
— Умница, умница ты мой!
Дардаке вырвался из ее объятий и убежал.
…И вот теперь он один-одинешенек в зеленой ложбине среди высочайших хребтов. Он стоит на скале, скрестив руки, — командующий коровьего войска, повелитель рыжих, черных и пятнистых жвачных парнокопытных, перерабатывающих траву в молоко. У командующего нет в руках никакого оружия. Ни винтовки, ни сабли. Даже кнута у него нет и хворостиной он не запасся. Здесь, на высоте в три с лишним тысячи метров, на альпийских лугах, ничто не беспокоит животных. Солнечные лучи не так сильно палят, чтобы коровы искали тени, нет тут ни бычьего овода, ни слепня. Другое дело внизу, в предгорьях. Там скот от жары теряет аппетит, лезет в воду, убегает под защиту деревьев. Там кругом посевы — и пшеница и ячмень. Только отвернется пастух — и скотина уже забралась на поля. А то залезет в сад или в огород; не дай бог, теленок проглотит картофелину — может задохнуться. Вот уж хлопот так хлопот! На джайлоо пастух учится спокойствию и созерцательности. Думать и смотреть учится, радоваться жизни в одиночку… Как же так? Чему тут радоваться? Нельзя забывать, какой это труд — быть одному, совсем одному с утра до заката. Бродить понемногу туда-сюда, понемногу петь, иногда кувыркаться. А что еще? Можно к коровам подойти, похлопать одну, другую. Сказать им несколько слов без всякой надежды на ответ.
Скучно, да? Тринадцатилетнему мальчишке, только что расставшемуся со школьными товарищами, ой, наверно, как скучно!
А вот и нет! Ничуточки не скучно Дардаке. Наверно, в крови у киргиза-горца способность к долгому одиночеству, к молчанию или к легкой одинокой песне. Часто и без слов поет пастух, звуками выражая красоту, питающую его глаза, его душу и даже тело. Это правда, что даже телом воспринимает чувствительный горец вечно меняющуюся красоту горной природы. Стоит пройти сто шагов и повернуться, горы открываются по-другому. Вот на далеком леднике, отразившись в талом озере, как бы расплющился солнечный луч. Справа открылась ощетинившаяся лесом гора и, как страшный зверь, смотрит на тебя красным каменным глазом. От такого взгляда дрожь пробегает по коже и весь холодеешь. Поднимешься на холм и видишь: две снеговые вершины, как два белоголовых старца, склонились друг к другу и шепчутся о тебе. Попробуй прислушайся — они сейчас же закроются тучей. Да и сами тучи-туманы, разве похожи они на те, что видны из долины? Тут они, рядом, совсем близко. Белые, и черные, и пятнистые, и светло- прозрачные, как пушок младенца или борода аксакала.
Дардаке был не самым лучшим учеником в классе, но книжки он любил, хотя и не мог долго читать — ему не хватало усидчивости. И все же книжки и учителя придали его уму и его зрению способности, каких не было у его предков, даже у отца, хотя отец много ездил и многое видел.
Бродя со стадом коров по травянистым склонам Ала-Тоо, Дардаке ощущал окружающий мир не только как пастбище для скота. Травы, кусты и деревья жили сами по себе и для себя. Он вглядывался в их жизнь. Он мог лечь на живот и часами наблюдать, как паук, переползая с травинки на травинку, плетет свою сеть, как оса прогрызает отверстие в камышинке, чтобы построить в ней свой дом, как тонкий, похожий на зеленую палочку богомол своими лапками-крючьями захватывает жирного кузнечика и безжалостно пожирает его живьем. Мальчик своими черными внимательными глазами следил за выводком горных куропаток — кeкликов, как они вслед за матерью то выскакивают на чистое пространство, то снова прячутся в кустах барбариса. Он слышал, как вдруг поднимался громкий шорох, писк и перебранка разных птичек на опушке горного леса, и, взглянув на небо, сразу понимал: тень беркута скользнула по земле и, учуяв опасность, переполошились мирные птицы. Он видал живой след — колышущуюся траву — и понимал, что змея только что здесь проскользнула… Все это замечали и до него, все пастухи умели это видеть, но Дардаке с помощью книг и школы научился понимать отдельные движения и шорохи, как общую жизнь земли. Его предки видели только то место, которое лежало перед их глазами, а Дардаке умел видеть себя в сердце Тянь-Шаня, на хребте Терскея, и понимать, как расположен вокруг него весь другой огромный мир с его странами и городами. Иногда он взбегал на самую верхнюю часть холма и карабкался на скалу, чтобы, осмотрев свои бесчисленные владения, свои обледенелые горы и зеленые холмы, свое синее небо, свои черные леса, своих птиц и зверей и, конечно же, свое стадо, крикнуть вдаль всем людям:
— Я здесь! Эй, люди в кыштаках и городах за горами, я, Дардаке-Ракмат, сын Сарбая, здесь, на холме! Не бойтесь, я не забываю о вас!
В середине дня Дардаке степенно, не спеша съедал свою лепешку, запивая ее молоком из бутылки. Если Дардаке находил на дне своей сумки тонкий кусочек вяленого мяса величиной с половину ладони, он прыгал и скакал от радости. Вяленое мясо не одним тем хорошо, что насыщает, — его можно долго жевать, очень долго, и все время будешь чувствовать вкус и запах. Это не то что сера — смола. Смолу жуешь и выплевываешь, а вяленое мясо глотаешь. Потом, когда наешься, можно пойти к роднику, лечь на живот и пить, пить, пока не замерзнут зубы.
Ах, какая вкусная, холодная и красивая вода в родниках на джайлоо! От отца Дардаке слыхал, что в городах продают мороженое. Неужели оно еще вкуснее родниковой воды? Какая она чистая и прозрачная! Здесь, в высокогорном джайлоо, все чистое. Потому что нет пыли. Никогда и нисколько. Ни на листьях деревьев, ни на траве. Даже на тропинках и то нет пыли. Ноги совсем не надо мыть. Они даже красноватые от росы, будто их облизал бык…
И все-таки к вечеру мальчик уже не знал, чем себя развлечь. Наконец, когда закат покрывал багрянцем вершину Верблюжьей горы, он по этой примете узнавал, что пришло время возвращаться в аил. Отломав ветку рябины, он бежал к стаду, махал веткой и кричал коровам:
— О-ош, ош!
Коровы будто ждали сигнала. Те, что лежали, пережевывая жвачку, тяжело поднимались, а те, что стояли, поворачивали голову к проходу между холмами, который вел к аилу. Мерной поступью коровы шли в свой вечерний путь, полное вымя касалось травы, и коровам это было приятно. Они смотрели добрыми сытыми глазами, их не надо было понукать и направлять, они знали, куда идти. Телята отбегали, взбрыкивали, бодались и вскачь возвращались в стадо, а мальчик, опираясь на рябиновый сук и воображая себя почтенным аксакалом, медлительно и важно шествовал позади.
Как-то раз Дардаке проснулся раньше обычного. Проснулся сразу, без понуканий матери. На душе у него было радостно, юрта, вся светлая, с открытой дверью и распахнутым тундуком, показалась ему райским шатром. Где-то поблизости звенели колокольчики, и ему показалось, что по воздуху разливается небесная музыка. Прислушавшись, мальчик понял, что звон этот не с неба пришел, он земной был, обыкновенный. Струи молока из коровьих сосков с силой бились из-под крепких рук доярок в жестяные подойники. Но ничуть не хуже была музыка оттого, что теперь ясным стало, откуда она идет. Музыка в душе была у Дардаке. И, когда замычал неокрепшим баском бычок-трехлетка, его голос призывной трубой прогремел в ушах мальчика, он почувствовал необычайный прилив сил. Он не вскочил, а прямо-таки взлетел со своего ложа, готовый бежать, кричать, петь.
