Но в настоящее время это было бы не только преждевременно, но даже жестоко. Видите ли, в данном случае перенесенное потрясение оказалось непосильным бременем для психики. Когда же сознание не в состоянии справляться со стрессом, оно как бы отступает, прячется в тень — это своего рода защитный механизм.
Том Райан нахмурился.
— Значит, по-вашему, никакой надежды нет? Ни сейчас, ни когда-либо?
— Я говорю вам только то, что говорил и прежде, — спокойно сказал доктор Гудрон. — Двадцать шесть лет, мсье — это очень долгий срок. Чем дольше она отделена от реальности… — он беспомощно пожал плечами.
Том Райан нервно закурил.
— Значит, на ваш взгляд, ей никогда не удастся выйти из этого состояния?
— Нет, мсье, отчего же — надежда всегда есть, — быстро ответил доктор Гудрон. — Однако в случае мадам она, к сожалению, весьма призрачна. Близка к нулю. — Он развел руками. — Рад буду ошибиться, но пока обнадежить вас нечем.
— Понимаю, — тихо промолвил Райан.
— И хочу снова повторить: мне кажется, что ежемесячно посещая её вот уже столько лет, вы только понапрасну тратите время и деньги. Она не узнает вас. Она даже не понимает, что рядом с ней кто-то есть.
— Но я-то знаю, что я рядом с ней, — возразил Райан.
Доктор Гудрон глубоко вздохнул.
— Да, конечно. Что ж, если вам так легче, мсье, то — дело ваше, — сказал он. — Однако мадам это не поможет.
— Могу я к ней пройти? — нетерпеливо спросил Райан.
Доктор Гудрон кивнул.
— Да, разумеется. — Оба встали, вышли из кабинета и, уже молча, проследовали по длинному пустынному коридору и поднялись по лестнице с резными ступеньками на второй этаж. Открыв дверь в апартаменты, доктор все так же молча пропустил Тома Райана вперед. Войдя, Том увидел её сразу — она сидела у окна в огромном кресле, обшитом бархатом; её прекрасное, не тронутое временем лицо ласкали нежные лучи полуденного солнца. Просто поразительно, насколько мало она изменилась по прошествии двадцати шести лет. Она оставалась столь же прекрасной, что и прежде, до кошмарной трагедии, превратившей их жизнь в сущий ад. Пышные волосы все так же сияли, выглядели свежими и ухоженными. Да, для женщины время остановило свой бег. Райан опустился перед ней на колени и взял её за руку. Как и всегда, она лишь безучастно смотрела перед собой, не замечая его присутствия. Том Райан глубоко вздохнул и сказал: — Здравствуй, Лиз!
Перелет из Лозанны в Нью-Йорк занял тринадцать часов. Где-то посередине Атлантики «боинг — 747» попал в зону турбулентности, и началась жестокая болтанка. Командир корабля немедленно обратился к пассажирам, успокоив их — пустяки, мол, ничего серьезного. Однако Том Райан и так ничуть не волновался. Он был бы только счастлив, если бы самолет сейчас рухнул прямо в водную пучину или взорвался в воздухе, даровав ему мгновенную смерть. «Я ведь и так мертв, — подумал он. — Уже давно — свыше четверти века. Просто меня до сих пор не похоронили».
Стюардесса предложила ему подушку, но Райан отказался. Он не устал и ему не хотелось ни есть, ни пить. Он хотел лишь одного: остаться наедине со своими мыслями и с мучительными воспоминаниями, всякий раз всплывавшими в памяти и терзающими душу после посещения Элизабет. Воспоминаниями о той кошмарной ночи, когда Господь отнял у них ребенка. О той ночи, когда он сам сказал Элизабет, что надежды больше нет. Что их маленький Дэвид умер. О том, как на его глазах сломалась Элизабет. Рассыпалась в прах. Сначала дико закричала, а потом, утратив дар речи, осела ему на руки, и с той самой минуты уже больше никого не узнавала. Райан смахнул слезинку. Господи, и ведь она останется такой до конца своих дней! Гудрон вынес ей приговор. Слова доктора по-прежнему эхом звучали у него в ушах: «двадцать шесть лет, мсье — это очень долгий срок… надежда, к сожалению, весьма призрачна… близка к нулю… она не узнает вас… она даже не понимает, что рядом с ней кто-то есть…» Том Райан закрыл глаза. Он разрывался между желанием поделиться хоть с кем-то своим горем и клятвой верности, данной им Элизабет; стремлением защитить её от внешнего мира. Он не раз задумывался о том, чтобы свести счеты с жизнью, и лишь одно его удерживало: пока жива Элизабет, он знал, что не бросит её. Он будет жить ради нее. Если он уйдет, кто останется рядом с ней? Кто будет следить, чтобы за ней продолжали ухаживать? Кому он может доверить этот почти священный долг? Райан вдруг подумал про Мередит Кортни, про разговор, который состоялся между ними перед его отлетом в Лозанну. Он пообещал все ей рассказать. И он хотел это сделать. Райан почему-то сразу понял: Мередит можно верить. Он был убежден: в отличие от всех остальных, эта женщина не станет наживаться на Элизабет и её болезни. И все же, какая судьба ждет Элизабет, если правда выплывет наружу? Ведь даже теперь, по прошествии стольких лет, интерес к личности Элизабет Уэлдон-Райан по-прежнему не угас. Хватит ли у него сил защитить ее? Оградить от стервятников?
Райан вспомнил то ясное августовское утро 1953 года, когда он оставил Элизабет в этой клинике. Когда был вынужден распрощаться с ней. Возвращаться без неё в Соединенные Штаты было для него не менее сложно, чем сказать, что их ребенок умер. Однако Том Райан вновь и вновь твердил себе, что иного выхода нет, что только таким образом можно защитить Элизабет от алчных репортеров. Да и Швейцария казалась наиболее надежным убежищем — Том сознавал, что, помести он жену в одну из американских клиник, это непременно выплывет наружу и жизнь её превратится в надругательство. В Лозаннской же клинике Элизабет ничто не грозило. Никто не побеспокоит её там. Доктор Гудрон лично поклялся ему, что Лиз будет предоставлен полнейший покой. До конца дней ей будет хорошо.
Когда самолет совершил посадку в аэропорту Кеннеди, Том Райан узнал, что рейс на Лос-Анджелес задерживается на один час. Тогда он отправился в бар и заказал мартини. Когда наконец объявили посадку на его рейс, Райан выпил уже четыре порции и собирался заказать пятую. Он упился до такой степени, что мысли разбегались.
Но он до сих пор так и не решил, что расскажет Мередит.
Катя по душному серпантину Тихоокеанского шоссе в своем голубом автомобиле с откидным верхом, Мередит то и дело чертыхалась про себя. Она терпеть не могла эту дорогу, но иного способа добраться до Малибу ей не представлялось. День у неё как назло выдался нервный и сложный, и Мередит буквально падала от усталости. Включив радиоприемник, она покрутила ручку настройки, выбирая подходящую станцию. Вскоре салон машины заволокла приятная музыка. В сочетании с солоноватым запахом океана, плещущегося в нескольких сотнях футах внизу, музыка подействовала на неё расслабляюще. Мередит нацепила темные очки — лучи заходящего солнца немилосердно резали глаза. Она решила, что сегодня поужинает и ляжет спать пораньше. Часов в девять. Особых дел на вечер у неё не оставалось, а Ник укатил на съемки и собирался вернуться лишь в пятницу.
«Занятно», — подумала Мередит, съезжая с шоссе на дорогу, ведущую в Малибу. Скажи ей кто ещё год назад, что она окажется в таком положении, Мередит рассмеялась бы ему в лицо. Она ещё давно дала себе зарок никогда не попадать от кого-либо в зависимость — ни финансовую, ни духовную. В противном случае ей придется свыкнуться с тем, что жизнь её будет контролировать другой человек, а уж этого Мередит позволить ну никак не могла. До того, правда, как познакомилась с Ником. Встреча с Ником все в ней изменила. Благодаря ему она пересмотрела не только свои взгляды, но и планы на будущее — как в профессиональном, так и в личном планах. Любовь, которую всколыхнул в ней Ник, заставила Мередит понять — одной лишь работы в жизни недостаточно. Несмотря на все свое честолюбие, она осознала, что никакие деловые успехи больше не принесут ей удовлетворения. Мередит все время хотелось быть с Ником, хотелось вести с ним жизнь, к которой оба уже стали привыкать.
Лишь остановив машину перед домом Ника, Мередит стряхнула с себя оцепенение. Заметив свинцовые тучи, наползавшие с востока, она решила поднять на автомобиле крышу. Синоптики предсказывали вечером ливень и, похоже, на сей раз не ошиблись. Войдя в дом, Мередит спустилась по ступенькам в овальную гостиную. Бросив сумку на диван с голубой обивкой, избавилась от куртки и подошла к огромному — от пола до потолка — окну с видом на океан. Полюбовавшись величественным зрелищем, Мередит включила
