Бессердечная Аманда

– Они во многом похожи.

– Зачем же она вышла за меня замуж?

– Ты не так ужасен, как тебе кажется. Но она тебя, конечно, переоценила. Надеюсь, я не очень сильно злоупотреблю доверием подруги, если скажу тебе, что первые симптомы вашей несовместимости проявились еще два года назад, когда Аманда была беременна. А позже, когда ее жалобы стали все более частыми, я выступила в роли твоего адвоката. Я отговаривала ее от развода, пугая своим собственным примером. Я говорила: ты что, хочешь жить, как я? Без перспектив, без уверенности в завтрашнем дне? Я явно переусердствовала в своих проповедях и взяла на себя, как мне кажется теперь, при трезвом рассмотрении, слишком большую ответственность. Наверное, потому что я человек консервативных взглядов. О браке действительно трудно сказать что-нибудь положительное, кроме того, что он смягчает некоторые неприятности вроде болезней, усталости, безденежья, забывчивости и т. п. Что, однако, не мешает ему самому быть одной сплошной неприятностью. А я вела себя так, как будто в Аманду вселился бес, внушивший ей мысль отказаться от такой замечательной вещи, как брак.

– Значит, она недовольна мной уже целых два года? Что же ей во мне не нравилось?

– Все то же, что и сегодня. Сейчас она тебя считает еще и никудышным отцом, а больше я не вижу никакой эволюции в ее жалобах.

– Ей всегда больше нравилось раздражаться по поводу моих недостатков, чем радоваться моим достоинствам. Только не надо спрашивать, какие достоинства я имею в виду, это было бы дешевое остроумие. Достоинства есть у каждого, даже у меня. Но ей никогда не было дела до моих достоинств, я долго обижался на нее за это. А теперь это просто действует мне на нервы. Если тебе как-нибудь подвернется удобный случай, передай ей это, пожалуйста. Я, правда, до сих пор говорю, что предпочел бы остаться с ней, но это все пустая болтовня. Я говорю это по привычке. Да-да! Аманда действует мне на нервы. Было время, когда мне казалось – особенно при виде ее попы, – что все наши проблемы яйца выеденного не стоят. Я смотрел на наши с ней отношения через ширинку, но это уже позади.

– Почему же ты за нее так цепляешься?

– Я цепляюсь не за нее, а за брак. Я чувствую, что с любой другой мне было бы не намного лучше.

– Скажи ей это. Это согреет ей сердце.

– Ты считаешь ее искренним человеком?

– По отношению ко мне – да.

– Я никак не могу избавиться от страха, что мне еще предстоит какой-то жуткий сюрприз. Что я буду сидеть в зале судебных заседаний рядом с Амандой, которую знаю уже три года, и она вдруг сбросит маску. И я увижу совершенно чужое лицо.

– Неприятное?

– Конечно, неприятное, иначе бы я так не боялся. Она мстительна. У меня нет никаких конкретных свидетельств этому, но я знаю это.

– За что же она может тебе мстить?

– Не знаю. Когда мне было шестнадцать, у меня была подружка, Беттина Экштайн, на год моложе меня. Все в школе говорили, что она злая и коварная, не только девчонки. Поскольку она была очень хорошенькая, я бы смирился даже с ее коварством, но со мной она была такой простодушной и приветливой, что мне не на что было жаловаться. В один прекрасный день она сказала мне, что ее мать хочет познакомиться со мной. Я это воспринял как признак того, что для Беттины наша дружба имеет серьезное значение. В общем, я надел свой выходной пиджак и вычистил грязь из-под ногтей. Они жили в огромной квартире где-то в Панков, ее отец был художник. Беттина провела меня в большую комнату, где стояли пианино и две кадки с пальмами, а стены были до самого потолка заставлены книгами и завешаны картинами. Я чувствовал себя как в каком-то фильме про красивую жизнь – я-то жил с родителями, двумя братьями и бабушкой в двухкомнатной квартире. Беттина усадила меня в кресло, сунула мне в руки какой-то журнал и велела ждать. Сказала, что мы пришли слишком рано; Марлене – так она называла свою мать – каждый день после обеда ложится на полчасика отдохнуть, и ей нужно какое-то время, чтобы привести себя в порядок. Она вышла и, как потом выяснилось, надела платье своей матери (а я никогда ее не видел в платье), туфли на высоких каблуках, напялила на свои длинные белокурые волосы рыжий парик, накрасилась, как кукла, нацепила на нос очки матери и вошла в комнату через другую дверь. Ее маскировка была так хороша что я бы ее ни за что не узнал, даже если бы пристально вглядывался в ее лицо. Но я не вглядывался, я не знал, куда девать глаза от смущения. Я вскочил, протянул «мамаше» свою потную руку, косясь на дверь, откуда вот-вот должна была появиться Беттина, чтобы спасти меня. «Мамаша» сказала каким-то смешным, каркающим голосом, что очень рада наконец познакомиться с другом своей дочери, о котором уже слышала так много всяких забавных историй. Я еще больше смутился, пробормотал, что тоже рад знакомству. И знаешь, что потом произошло? «Мамаша» вдруг нагнулась, схватила подол юбки, молниеносно натянула его себе на голову и завизжала так пронзительно, как может завизжать только пятнадцатилетняя девчонка. Она сделала это, не опасаясь последствий, – она ведь знала, что мы одни в квартире. Я стоял как столб, меня трясло от ужаса. Беттина, все еще с юбкой на голове, наконец выбежала из комнаты. Я после этого целый день не мог прийти в себя. Я так и не узнал, что побудило Беттину Экштайн устроить этот спектакль. Да и что это могло быть, как не обыкновенное хулиганство. Я после этого не разговаривал с ней. Хотел наказать ее презрением, но ей на это, похоже, было наплевать.

– Ты хочешь сказать, что в некоторых людях, особенно в женщинах, изначально живет жестокость, которой не нужен конкретный повод для проявления?

– Ну, что-то в этом роде. Не понимаю только, с чего ты взяла, что женщины тут как-то выделяются. Я имел в виду человека вообще. В этом отношении женщины не представляют собой ничего особенного.

– Аманда знает, что ты ей часто изменял. Но можешь не беспокоиться: я не думаю, что она собирается делать из этого скандал.

– Что же она знает?

– Неужели ты думал, что твое вранье может годами оставаться незамеченным? Что, у твоей жены нет ни глаз, ни ушей, ни носа? Чужие волосы на твоей одежде, запахи на твоей коже, твои невразумительные объяснения по поводу частых отлучек и позднего возвращения домой – ты что, хочешь сказать, что был женат на полной идиотке?

– А ты-то что об этом знаешь?

– Только то, что она мне рассказывала.

– Почему же она говорила об этом с тобой, а не со мной, человеком, которого это касается во всяком случае не меньше, чем тебя?

– Может, потому что я ей не врала. И не делай вид, будто это такое уж преступление – знать о проделках своего мужа и не призывать его к ответу.

– Я скажу тебе, почему она не говорила об этом со мной: потому что она ничего не знает, абсолютно ничего! И я скажу тебе, почему она ничего не знает: потому что ничего не было.

– Не будь клоуном. Остроносая секретарша из твоей редакции, по-твоему, – фантазия? Некая Хильдегарт, чей телефонный номер по каким-то непостижимым причинам неделями валялся у вас на кухне, – фантазия? А женщина, духи которой ты подарил Аманде, чтобы она ничего не замечала, когда ты возвращаешься от нее, – тоже фантазия?

– Это самые бредовые обвинения в мой адрес, которые я когда-либо слышал. Если уж ее мучили эти навязчивые идеи, почему же она, например, пользовалась духами, вместо того чтобы швырнуть их мне в лицо?

– Наверное, потому, что они ей нравились.

– Тебя послушать, так получается, что я был женат не на женщине, а на каком-то холодильнике, а у Аманды совсем другой темперамент. У меня есть другое объяснение – я даже удивляюсь, как это мне не пришло в голову раньше. Все перечисленные гипотезы Аманды абсолютно недоказуемы. Если она расскажет эту чушь судье, он умрет со смеху. Поэтому она произвела тебя в шпионы и откомандировала на поиски доказательств. Что ты скажешь на это?

– Ты уже потихоньку начинаешь хамить.

– Я не говорю, что она велела тебе лечь со мной в постель, это вполне могла