Бессердечная Аманда

вопрос о поездке, к сожалению, снимается с повестки дня по семейным обстоятельствам. Наверное, я не поехал в Америку, чтобы показать Аманде, как сильно она меня подвела, – по-детски наивная и глупая месть. Но меня разозлило не столько ее решение (в конце концов, это законное право каждой матери доходить в своей материнской любви до абсурда), сколько это ее деликатничанье и занудство. Если бы она поделилась со мной своими сомнениями сразу же, как только я получил приглашение (ну пусть через три дня – сомнения есть сомнения, они требуют времени на размышление), мы бы еще могли поспорить о тонкостях детской психологи, сейчас это уже не имело смысла. Сейчас граница между заботой о правах Себастьяна и пренебрежением моими правами была вероломно нарушена.

Аманда мучилась угрызениями совести и не прекращала свои попытки примирения даже после моей трехдневной скорбной отрешенности. На третью ночь она прибегла к безотказному средству: она уселась верхом мне на грудь перед газетой, которую я читал. Конечно, она добилась своего, но я упрямо заявил, что к примирению это не имеет никакого отношения, это всего лишь секс. Только узнав о моем письме в Америку и о звонке в министерство, она вновь помрачнела. Я сделал это специально для того, чтобы предстать перед ней ее жертвой, сказала она раздраженно, но она не чувствует себя виноватой настолько, насколько мне бы этого хотелось; при этом она махнула рукой, словно желая сказать: «Все. Точка». Глядя на нее, можно было подумать, что она даже радовалась перспективе моего отъезда в предвкушении целого месяца свободы от меня.

Рудольфу возмущение Луизы его отказом от поездки показалось слишком преувеличенным, у нее не было такой привычки – продлевать ссоры. Только этого мне еще не хватало – чтобы она все переложила с больной головы на здоровую и теперь уступила мне свою очередь восстанавливать мир. Если он кого-то и наказал, не поехав в Америку, то только самого себя. Ему вдруг пришло в голову, что Луиза, может быть, уже и сама не знала причины своего дурного настроения, что она просто расклеилась. Он сказал ей об этом и предложил хоть немного контролировать себя и не превращаться ни с того ни с сего в одного из этих мрачных нытиков, которых и без нее хватает. Спасибо, ответила она язвительно, это очень своевременный совет, она обязательно подумает на эту тему. И все осталось по-прежнему. Но Рудольф решил не сдаваться.

И вдруг у него родилось подозрение настолько неприятное, что хотелось выплюнуть его и поскорее о нем забыть: возможно, Луиза хотела воспользоваться поездкой в Америку, чтобы остаться на Западе! Он, правда, вспомнил и ее слова о том, что просить визу еще и для Генриетты – дело совсем безнадежное, но втайне она могла надеяться на то, что он все же попытается сделать это и что произойдет еще одно чудо, как это уже случилось с ней самой. Эта версия вполне объясняла ее разочарование. Он принялся «прочесывать» прошлое в поисках фактов, подтверждающих его предположение. Что ее здесь держало? Что ее могло привлекать на Западе? Были ли какие-нибудь свидетельства ее желания уехать – какие-нибудь красноречивые вздохи, какие-нибудь двусмысленные замечания, которые могли бы вызвать у него это подозрение раньше? Он не находил ничего, кроме того, что при желании мог бы обосновать любой желаемый результат, и, конечно, ему было бы в тысячу раз милее убедиться в том, что он ошибся в своем предположении. Ей ничто не мешало заговорить с ним об этом, успокаивал он себя, ведь она прекрасно знает, что он тоже не задыхается от избытка любви к этой стране; можно было бы спокойно обсудить возможность или невозможность эмиграции (которая ни в ее, ни в его глазах не была бы бегством) – разве это не было фактом, снимающим с Луизы подозрение? Полную ясность в данный вопрос могла внести только сама Луиза (если, конечно, скажет правду), но он не решался спросить ее: он не мог не видеть оскорбления, которое, заключал в себе этот вопрос. Поэтому через несколько дней он успокоился – тем более что и Луиза не собиралась дуться на него до старости – и остановился на том, что, скорее всего, она действительно просто хотела отдохнуть от него пару недель. Поводом для веселья такой вывод, конечно, назвать трудно, но и. оснований для отчаяния он тоже не видел.

Рудольф не был ревнив, да и их уединенный образ жизни не давал ему повода для ревности. (С двумя его предыдущими женами дело обстояло иначе: ему пришлось выдержать с ними не одно суровое испытание.) После того как сорвалась поездка в Америку, он впервые осознал изолированность и монотонность их бытия, а заодно и то, что он так легко мирился с этим благодаря увлеченности своей работой. А полезно ли это событийное голодание для такой молодой женщины, как Луиза, – тут его одолели сомнения. Казалось, общение с людьми и развлечения для нее не имели особого значения, но что, если отказ от всего этого для нее – жертва, которая с каждым годом будет угнетать ее все больше? То, что она чаще всего отклоняла предложения Рудольфа пригласить кого-нибудь или самим сходить в гости, совсем необязательно должно было означать, что она не любит общество и веселые компании; может, ей просто не нравились его знакомые и друзья, большинство которых были старше ее. А они ей, скорее всего, действительно не нравились. Рудольф помнил ее комментарии по поводу тех немногих вечеров, на которые ему удавалось ее затащить: «сопротивленческая тусовка», «обязательная программа по злопыхательству», «геройство на словах», «диссидентское шушуканье». (Аманда, конечно, узнает свои собственные слова.)

В качестве компенсации за несостоявшуюся поездку в Америку они провели пару недель в крытой камышом хижине на Балтийском море, в которой было слышно, как пищат по углам мыши. Рудольфу не стоило большого труда ее сняты так как он платил западногерманскими марками или западногерманскими товарами, хозяева, рабочий верфи и его жена, предпочитали его другим претендентам. Луиза в тот год была там в первый раз, Рудольф – по меньшей мере в пятый, но ее это не смущало. Она не рассердилась, даже когда хозяйский ребенок показал им плюшевого верблюда, подаренного предыдущей женой Рудольфа; она только улыбнулась Рудольфу, которому стало не по себе, словно говоря: не переживай, ты же не виноват.

Чтобы искупаться в море, им каждый раз приходилось несколько минут ехать на машине, хотя перед самым домом был замечательный пляж. Но там купались голыми, а Луиза на это ни за что не соглашалась. Когда Рудольф сказал, что это первый признак жеманства, который он обнаружил в ее поведении, она спросила: какое отношение к жеманству имеет душевный дискомфорт при виде потных животов, жирных задниц и выставленных на всеобщее обозрение гениталий? Не говоря уже о липких, похотливых взглядах. (Я часто восхищался ее виртуозной язвительностью, даже тогда, когда она была направлена на меня. Я по собственному опыту знаю, как трудно адекватно выразить ту или иную отрицательную эмоцию, не проявив при этом определенную неуклюжесть; Аманда владела этим искусством гораздо лучше, чем я. Я думаю, что она приобрела это умение в замужестве и постепенно довела его до совершенства постоянным упражнением; теперь эта способность напоминала армию, которая после заключения мира никак не привыкнет к тому, что война уже кончилась, и по-прежнему рвется в бой.) Генриетта же, если погода позволяла, играла и плескалась на нудистском пляже рядом с домом. Когда Луиза изъявляла желание ехать купаться, Рудольфу приходилось идти за ней, и дело редко обходилось без крика и плача: Генриетте не нравились дети на другом пляже, они ей казались занудами – там она тоже бегала голой; к тому же ее раздражала езда в раскаленной машине. Но Луиза оставалась непреклонной. На пляже – в песчаной чаше с насыпью по краям для защиты от ветра – было жарко, как на кухне многонаселенной квартиры. Луиза была средоточием, верховным главнокомандующим: если она расстилала скатерть, ставила на нее корзину с едой и хлопала в ладоши – значит, пора было обедать; но ни секундой раньше! Или если она заявляла, что на завтра надо придумать какое-нибудь другое занятие, чтобы не обгореть, возражать было бесполезно. В последнее время она явно стала более решительной и энергичной; казалось, ей вдруг понравилась роль, которую она отвергала до этой поездки. Рудольф даже подумал, не превращается ли она постепенно в домашнюю хозяйку. Эта мысль была ему неприятна, но в то же время он чувствовал себя счастливым человеком. Он лежал на песке, положив голову Луизе на живот, он слышал бульканье у нее в желудке, ощущал каждый ее вздох, он наконец-то нашел мгновение, которое хотел бы удержать подольше.

По его мнению, радостей, которые сами постоянно падают тебе в руки, не существует. И он стал задумываться над тем, как сохранить воцарившуюся между ними гармонию. Его вдруг потянуло на патетические признания, но он боялся громких слов, знал, что Луиза восприняла бы их как лишний повод для иронии. Однажды он сказал ей в связи с каким-то очередным решением правительства, что у него оно вызвало приступ священного гнева. Она ответила, что службе контроля над волеизъявлением народа священный гнев гораздо милее открытого. Она не замечала заключавшейся в ее словах несправедливости по отношению к нему (к нему, который с таким усердием избегал любых компромиссов с государством); она с присущим молодым людям максимализмом яростно обрушивалась на любое проявление пафоса, будь то