Боксер

родственник. Ему принадлежит в числе прочего и несколько коротких писем, а большую часть сведений о своем брате он получил от чужих людей и соседей. Еще он рассказал, что его брат с детских лет был для него человеком почти недоступным, сложным, запутанным, склонным к необъяснимым поступкам, но теперь он не хотел бы говорить о прежних временах. Господин может ему не поверить, но последний раз он видел своего брата в тридцать третьем году, незадолго перед его арестом. А после войны лишь письма, редкие письма, о жизни брата после войны он практически ничего не знает, тот почти ничего не писал о себе; по сути, это были невыразительные и скудные отголоски его жизни. А рассказы посторонних людей, как правило, отличаются неполнотой, и картина, которую он пытался сложить из этих рассказов, представляется ему весьма приблизительной. Он знает, к примеру, о работе своего брата в аппарате юстиции под надзором англичан, потом, тоже неточно, о каких-то разногласиях, которые привели к увольнению. Далее он сказал, что легко может себе представить, что его брат никогда не избегал споров и столкновений, он и вообще никогда не стремился к примирению. Зато вполне заслуживающими доверия представляются ему сведения о том, что его брат долгие месяцы после увольнения вообще ничем, кроме алкоголя, не интересовался. Большинство соседей, независимо друг от друга, утверждали, что все это время он каждый вечер заявлялся домой в подпитии, ни с кем не общался, а вот откуда заявлялся — этого никто толком не знает. Лично он, брат покойного, полагает, что именно там и следует искать ту роковую причину, которая спустя несколько месяцев привела его брата к трагической смерти.

Как бы то ни было, но однажды — многие жильцы дома заметили эту внезапную перемену — брат его полностью освободился от алкогольной зависимости. Люди рассказывали, что он вдруг начал следить за своей наружностью, одеждой, за тем, как он выбрит, и вообще за своим внешним видом, похоже, он собирался начать новую жизнь. И действительно, он поступил на службу одним из четырех адвокатов в адвокатскую контору неподалеку от Курфюрстендамма. Хороший заработок, реальные перспективы на еще лучший, рассказывал Арону брат Оствальда, если верить словам коллег, он мог счастливо и благополучно проработать в этой конторе до конца своих дней. Никто не допускал даже и тени возможности, что дела примут такой оборот, и вдруг, как гром с ясного неба, — самоубийство. Газ.

— Вы можете это хоть как-то объяснить? — спросил Андреас. — Что побудило его это сделать?

— Нет, я появился в его жизни, когда он пил, — ответил Арон. — Не раньше и не позже.

Андреас произвел на Арона не очень приятное впечатление. Позднее он даже начал утверждать, будто этот человек был ему антипатичен, несмотря на пролитые слезы; ведь у таких людей положено плакать, когда умирает родственник. По словам Арона, брат Оствальда был как-то раздражен, вероятно, вспомнил о своих подозрениях по поводу запоев покойного. Он прямо сказал:

— Значит, вы можете мне объяснить, почему мой брат пил?

— Вы в войну чем занимались? — спросил Арон.

— Я был солдатом.

— А он провел семь лет в лагере.

— Это я знаю, — удивленно отвечал брат, — но при чем тут лагерь?

Арон встал и прошел через все комнаты, он искал какой-нибудь портрет Оствальда, но не нашел ни одного. Брат несколько раз спрашивал, что он ищет. Арон же вернулся домой. Печаль долго не оставляла его. Ирме он ничего не сказал.

Она только видела, что он начал пить без остановки и пил до тех пор, пока не кончались запасы спиртного. Но и в пьяном виде он ничего ей не рассказывал, будто Оствальд был какой-то тайной. Впрочем, к печали с самого начала примешивалась неудержимая злость. Господи, какой упрямый идиот, думал он, какой безответственный поступок! Разрушил то, что ему не принадлежало, скрылся туда, куда за ним невозможно последовать. Относясь с полным пониманием к любой перемене настроений, Арон все-таки думал, что Оствальд зашел слишком далеко. По какому праву он уничтожил радость, которую его жизнь доставляла другому человеку? По какому праву он уничтожил надежды, которые другой сохранял лишь из любви к нему, по какому праву он обратил в ничто столь многое? (Должен признаться, что Оствальд даже из-за своей добровольной смерти не стал мне ближе. Ну конечно же я верю, что Арона к нему влекло, иначе с чего он стал бы так подробно обо всем этом рассказывать? Уж не так интересна была эта любовь. Но мне не удается перебросить мост к их отношениям. Все рассказы Арона об Оствальде неизменно окрашены неким лирическим началом, прочувствовать которое мне трудно, я мог бы сделать это, лишь зная объект любви.)

* * *

Немного спустя, когда, еще не оправившись от смерти друга, Арон пришел после работы домой, Ирма встретила его с лицом, предвещавшим несчастье. У нее был непривычно серьезный взгляд, она даже отказалась от обычной церемонии встречи, которая состояла из поцелуя и вопроса, все ли в порядке.

— Что случилось?

— Иди, посмотри на Марка.

Арон ринулся в комнату мальчика. Марк лежал в постели, лицо его было закрыто мокрым платком. Арон снял платок и увидел следы драки. Глубокие царапины на распухшем лице, красные и синие пятна, один глаз вообще заплыл, другой еле-еле приоткрыт, а ведь Ирма уже приводила его в порядок. Она тихо сказала:

— Грудь и руки тоже все в синяках и кровоподтеках. Может, надо было вызвать врача?

— Выйди, пожалуйста, — попросил Арон.

Он сел на край постели, взял Марка за руку и, стараясь говорить не слишком взволнованно, спросил:

— Кто это был?

Марк не ответил. Арон повторил свой вопрос еще и еще раз, с каждым разом все нетерпеливей, но тут Марк заплакал. Арон погладил его и, чтобы успокоить, рассказал забавную историю, как его самого однажды, когда он был еще маленьким, тоже избили и он вернулся домой в Бог знает каком виде, так что мать, открыв дверь, подумала, будто перед ней кто-нибудь из друзей ее сына, и сказала, что сын играет во дворе. Но Марк был в таком жалком состоянии, что даже не улыбнулся в самом смешном месте, и явно был готов в любую минуту снова заплакать. Арон сказал, что сегодня им лучше не говорить об этой глупой истории. «Завтра будет другой день, и он будет лучше, чем сегодняшний, а теперь спи».

Ирма тоже не знала никаких подробностей. Арон долго размышлял и понял лишь одно: в данном случае речь может идти только об антисемитской выходке, о малом погроме. Выходка эта никоим образом не должна остаться без последствий, вопрос только в том, как лучше на нее отреагировать. Сейчас, не придя в себя от негодования, он склонялся к тому, чтобы узнать имя, или имена, преступника и поквитаться с ним, или с ними, наиболее подходящим способом. Впрочем, надо учитывать, что преступники — все-таки дети, это было ясно и без Маркова признания, дети одного с ним возраста, а поэтому, вероятно, не обошлось без подстрекательства.

Ночью Арон несколько раз заглядывал в комнату Марка. Тот спал крепко, как всегда. Арону хотелось разбудить его и выспросить у него имя преступника, пусть со слезами, пусть без. Его удержала лишь мысль, что, проснувшись, Марк снова почувствует боль.

* * *

— А за что его в самом деле избили? — спрашиваю я.

— Разве я только что не сказал тебе об этом?

— Ты не привел никаких доказательств. А сам Марк подтвердил потом твои подозрения?

— Если бы ты своими глазами видел, как его отделали, ты бы и сам сразу понял, что это не была обычная драка, какие случаются между мальчишками. Я ведь знаю, как дерутся дети. Если кто-то доказал, что он сильней других, то сразу перестает драться. Вот как бывает у детей. А Марк выглядел так, словно угодил в руки человека, который его ненавидит. Это была не обычная детская драка, а нападение.

— И все это было для тебя так очевидно, что не стоило и расспрашивать? И тебе даже не пришло в голову, что ты мог присочинить мотивы, относящиеся лишь к тебе и не имеющие никакого отношения к Марку?

— Нет, — отвечает Арон, — это мне не пришло в голову.

Он наливает себе полную рюмку и говорит, что в жизни его так часто били, а после этого он так часто имел возможность поглядеть в лицо того, кто бил, что вполне может об этом судить. Потом он спрашивает:

— Еще вопросы есть?