так называемом отыгрыше я сделал дырку в зеленом сукне. Хозяин видел, как это произошло.
Какой-то пьяный крикнул на весь зал:
— Арно, это не твой ли сын?
И я услышал, как отец тихо отвечает:
— К сожалению, да.
Неприятно было там сидеть, так как его партнеры и все прочие посетители устремили на меня взгляды. Выдержал я потому, что пошел к стойке бара, заказал кофе и дожидался, пока передо мной поставят кофейник. Ну вот, теперь всем стало известно, что отношения у нас с отцом напряженные, все видят, что он мириться не желает. Я решился дождаться конца партии, а если он станет разыгрывать следующую, не удостоив меня и взглядом, то встану и уйду.
Подошел тот пьяный, положил мне руку на плечо со словами, что, мол, сын Арно ему друг, и спросил, что я буду пить. В ответ на мое заявление, что крепкого я вообще не пью, он рассмеялся и громко заказал две рюмки водки. Отец, стоя у грифельной доски и записывая свои очки, скомандовал:
— Оставь его в покое.
Прозвучало это угрожающе, особенно потому, что он стоял к нам спиной. Прозвучало так, что он, дескать, дважды повторять не станет. Возникла пауза, пьяный пожал плечами и ретировался на свое место, а вскоре в зале вновь воцарилось оживление.
Закончив партию, отец подошел ко мне. Не говоря ни слова, схватил за руку и повел, как под стражей, в другой зал. А там, отпустив меня, стал спрашивать, зачем я его преследую, и уселся в ожидании ответа. На одном из трех бильярдов какой-то игрок катал шары, стараясь вывести их на определенную позицию и не обращая на нас внимания.
— Как ты ведешь себя со мной? — заговорил я.
— В настоящее время я всерьез воспринимаю любые оскорбления и вранье.
— Ты о чем?
Лицо его просто перекосилось от нетерпения, всем видом он показывал, что старается держать себя в руках.
— Зачем ты сюда явился? — вскипел он.
— Чтобы сказать: тебе звонил Ротштейн.
Кто-то от двери спросил, будет ли он играть дальше.
— Нет, в другой раз, — отказался отец.
Я проводил его в первый зал, он подошел к стойке расплатиться, и я услышал, как он напомнил хозяйке про мой кофе. Та ответила:
— Надо же, он теперь совсем взрослый.
Тем временем стемнело, мы молчали, сворачивая за один угол, за другой. Он шел впереди, я за ним. Остановились на красном светофоре, он взял меня под руку. Сколько лет миновало с тех пор, когда мы вот так ходили вдвоем?
— Начнем с главного, — заговорил он. — Твоих советов я слушать не собираюсь.
— Мне нечего посоветовать, — возразил я.
Мы дошли до Фридрихсхайна, сели на скамейку рядом, перед нами улица, темный парк за спиной. Моя правая и его левая рука все еще сцеплены, словно про них позабыли. Отец спросил:
— А чего хотел Ротштейн?
— Он не сказал. Просто велел передать, что звонил.
— Ты понимаешь, кто такой Ротштейн?
— Да.
Он понизил голос, будто разговаривая сам с собой:
— Знаю, я не очень-то заботливый отец.
Я промолчал. Удивился, конечно, но хватило ума не открывать рот. А он продолжил:
— Не представляешь, какие из-за тебя неприятности.
— Это Ротштейн?
— Да не важно, — ответил он. — Давай спрашивай. Что ты хочешь знать?
Вопросов у меня наготове не было, поэтому я попросил рассказать, как дело дошло до похищения, и по возможности с самого начала.
— С самого начала? — отозвался он с усмешкой. — Может, с самой моей юности?
Взглянул на меня как на ребенка, который пока не готов разобраться в столь непростой истории. Затем встал и пошел прочь, но не торопясь. Казалось, он старается уберечься от какой-то значительной ошибки, однако пошел он почему-то в парк, а не от парка прочь, и как это связать? Такой уж он был, сложный до умопомрачения, в любую минуту у него все — раз, да и поменяется.
Я двинулся за ним, так медленно, что расстояние между нами не сокращалось. Пытался придумать вопросы. Посреди парка, у темного пруда, где днем плавали лебеди, он остановился меня подождать. Я спросил:
— А почему вы не можете просто заявить на него?
— Потому что не хотим.
— Боитесь, что наказание окажется слишком мягким?
Он попытался изобразить, что впервые задумался над этим, затем покачал головой и произнес:
— Не здесь.
— Но какие же еще могут быть причины?
Напоследок чуточку поколебавшись, и все же преодолев какие-то свои сомнения, он дал объяснение происходящему — невероятное объяснение. То есть все они — и отец, и Гордон Кварт, и Ротштейн — убеждены, что живут в неполноценной стране, в окружении недостойных людей, которые не заслуживают ничего лучшего. То есть он представляет себе, как меня удивили бы подобные взгляды, и ни к чему было раньше это обсуждать. Мне ведь надо, к несчастью, существовать рядом со всей этой тварью, и какой смысл выставлять на суд окружающую меня среду? Правда, надзирателя наказали бы как полагается, если б дело попало в суд, но по какой причине? Исключительно потому, что страну случайно завоевала вот эта держава, а не какая-то другая. Если бы граница проходила чуточку иначе, те же самые люди придерживались бы прямо противоположных убеждений, что тут, что там. У кого сила, тот запросто внушит свои идеи немецкому отребью, хоть он Гитлер, хоть кто. Потому они и решили взять дело в свои руки. Попади это дело в суд, который заслуживает уважения, им бы такое и в голову не пришло.
Тем временем мы обошли пруд. Глаза мои привыкли к темноте, но ни одного лебедя я разглядеть не сумел. Перебивать отца я опасался: о подобных вещах я никогда раньше не думал, я и сейчас чую что-то неладное. Поразительно, что от меня всегда скрывали столь важные соображения. Его послушать, так это и есть забота, но не кроется ли за ней подлинная причина — пренебрежение?
— Ты получил ответ на свой вопрос?
Я понимал, что мы в неравном положении, я выступал, как дилетант, который имеет наглость поучать профессионала в его области. И тем не менее спросил:
— А вы представляете, что будет, если это дело раскроется?
— Да.
— Не с ним будет, а с вами?
Отец кивнул:
— Да, представляем.
Явно чувствуется: он не рад продолжать разговор, и что мне теперь — сдаваться? Мой страх лишь усилился, я не могу делать вид, будто перестал бояться. И я подыскивал возражения, хотя все старания мне казались в тот день напрасными, как попытка затушить пожар, просто подув на него.
Я сказал так:
— Пусть вы сто раз уверены, что и люди, и правосудие в этой стране полное дерьмо, но у вас-то откуда право тут командовать?
Он почесал голову, я знаю этот жест; другие считают до десяти, а он чешет голову.
— Ладно, оставим, — промолвил он.
— Разве не случается беда, когда люди берут на себя права, которыми не обладают?
— Возможно.
