чем совать нос в дела чужих людей. Честно, так и сказал: чужих людей.
Запершись в ванной, я просидел там битый час. Непонятно, то ли он действительно злится из-за запущенной квартиры, то ли хочет заткнуть мне рот на весь оставшийся день. Потом меня осенило, что заодно я получил зашифрованное сообщение: знай он про мою поездку на дачу, так с нее бы и начал.
Я вернулся в комнату, он вошел следом за мной с чашкой чая в руке, сел.
— Нашел все-таки чистую чашку? — поинтересовался я.
— Пришлось вымыть, — сказал он.
Я стал одеваться, но чувствовал себя неловко: с одной стороны, после всех оскорблений мне не хотелось стоять перед ним голышом, с другой — не хотелось торопиться. Выпроводить его из комнаты я никак не мог, такое недопустимо.
— Будь так любезен, расскажи мне, что у тебя с выпускными, — заговорил он.
— Они закончились.
— Каков же результат?
— Сам не знаю, — ответил я. — Вроде все хорошо.
На несколько секунд я отвлекся на одежду, а когда взглянул на него снова, он уже отставил чашку и углубился в чтение письма от Эллы. Казалось, он перечитывает дважды каждую строчку. Заметив в его глазах интерес, я почувствовал приступ зависти. И ушел на кухню.
Взялся за мытье посуды. Нет для отца никого на свете важнее Эллы, хотя ездит он к ней реже моего. Его задевало, что Элла не испытывает к нему глубокой сердечной привязанности. Поняв, что я для нее на первом месте, он стал ездить к ней в лечебницу только сам, без меня.
Пока вода наполняла раковину, я тихонько пробрался в комнату, а он все так же сидит с письмом в руке. Сидит ко мне спиной, но видно, что взволнован.
Путем долгих переговоров мы распределили работу по дому, точно оговорив, кто ходит в магазин, кто вытирает пыль, моет посуду и пылесосит. В этом месяце моя очередь покупать продукты и мыть посуду, нельзя давать отцу оснований упрекать меня по любому поводу.
Покончив со стаканами, я вдруг заметил, что и он сидит на кухне за столом. Но продолжал мыть посуду. Он явился поговорить со мной, а не проверять мою работу, так я чувствовал. Без причины, просто чтобы побыть рядом, он ко мне не приближался.
— Часто она тебе пишет? — спросил он.
— Иногда месяцами ни строчки, а потом опять через каждые два дня.
— Почему же ты никогда не показывал мне ее письма?
— А почему ты должен быть в курсе моей переписки?
Помолчав несколько секунд, он произнес:
— Это не твоя переписка, трепло.
— А что же это?
— Мне она никогда не писала.
Признание отца меня озадачило, разумеется, я полагал, что Элла пишет и ему тоже. «Как же ему тяжело», — подумалось мне. Наверное, он решил, что все предназначенные нам обоим письма Элла по странной привычке адресует мне одному, следовательно, права у него такие же, только я эти письма всегда утаиваю.
Услышав вздох, я хотел было сказать что-то утешительное, но, когда обернулся, его уже не было на кухне. Всегда у нас так: один вечно обижается, другой вечно мучается, как бы сладить с этой напастью.
Я вошел в его комнату: сидит в кресле, скрестив руки, и смотрит на меня так, будто давно ждет, а я опаздываю. Не знаю, может, надо задним числом дать ему все письма Эллы, пусть почитает? Но не выйдет ли, что многие из них, большинство, не обрадуют его, а огорчат?
Однако отец вовсе не ждал утешения, кивком он велел мне сесть.
— В чем дело? — спросил я.
Сделав удивленный вид, он ткнул себя в грудь со словами:
— Разве я тебя звал?
— Мне что, уйти?
О, как я надеюсь, что не унаследовал его страсти усложнять любой обмен словами, грузить собеседника своими бесчисленными обидами, сколько раз это превращало в пытку самый обычный разговор.
— Понятия не имел, что она тебе не пишет, — попытался объяснить я, — иначе бы…
Отец перебил меня:
— Оставь свои переживания при себе. Мне представляется, ты хотел поговорить о чем-то другом.
— У тебя неверные представления.
— Тем лучше.
Еще одно его свойство мешало нормальному разговору: начнешь рассказывать, а он обязательно тебя прервет своими предположениями о дальнейшем развитии событий. Порой мне приходилось с боем пробиваться через его уточнения и предположения, чтобы довести рассказ до конца. Такая его привычка отнимала кучу времени, зато не раз меня выручала, поскольку его гипотезы оказывались много лучше правды, о которой я намеревался сообщить.
Я мог бы и дальше молчать часами, но он не позволил:
— Думаю, к убийцам и рвани тебе следует испытывать хоть чуточку ненависти.
— Ты о чем говоришь? — удивился я.
— Почему ты совершенно равнодушен? — продолжал отец. — Почему не впадаешь в ярость, вспоминая о жертвах? Не только об убитых, но о таких людях, как мы с Эллой. А ты — хоть бы капельку волнения.
Похлопал себя по карманам, будто в поисках сигареты, потом вспомнил, что бросил курить, и прекратил поиски. Спросил:
— Ты что, не знаешь, отчего заболела Элла?
— Этого никто не знает.
— Как ты смеешь такое говорить!
За этим последовал рассказ о детстве Эллы, вовсе не новый для меня. Я сидел против него — сдержанный, настроенный скептически, — а он погрузился в воспоминания. Как и следовало ожидать, отец разволновался, когда малютку-дочку спрятали у чужих, жадных до денег людей. А когда жизнерадостная Элла после освобождения превратилась в перевозбужденного, недоверчивого, трудного ребенка, залился слезами. Элла на эту тему никогда не высказывалась, однако отец не сомневался: на самом-то деле ее следовало спрятать от людей, к которым она попала.
Когда он закончил, я спросил, что они решили дальше делать с пленником. Он уставился на меня так, будто мой вопрос вообще ни к селу ни к городу. Но я все-таки продолжил:
— С этим человеком вы взвалили на свои плечи неподъемную ношу. Губите себя, сами того не замечая.
— Редко встречаются люди, уже в восемнадцать лет столь умудренные опытом, — сказал отец.
— Ты утверждаешь, будто данный случай вне компетенции суда и этого человека они приговорят лишь оттого, что у них нет выхода. Но это неверно.
— Ну и пусть будет неверно.
— Ты не можешь всерьез утверждать, что они втайне симпатизируют надзирателям. Его осудят, и именно из убеждения в том, что такие люди должны быть осуждены.
Отец насмешливо глядел на меня и кивал, словно подбадривая: неси, мол, дальше чепуху. А затем сказал:
— Объясняю тебе еще раз: его не могут осудить из убеждений, поскольку таковых у них не имеется. Они понимают только приказы. Многие уверены, что отданные приказы совпадают с их личным мнением. Но как на это полагаться? Прикажи им жрать собачье дерьмо, если сила на твоей стороне, так они скоро и дерьмо будут считать деликатесом.
— Это все пустые слова.
— Ты посмотри вокруг, — возразил отец, указывая на окно. — Есть в этой стране хоть что-нибудь
