как Луций тоже прилег на другой стороне кровати, и вскоре все стихло.
ГЛАВА VIII
Когда Луций проснулся, было еще темно. Он тихо встал и приоткрыл ставни. На небе беспокойно вспыхивали и мерцали звезды, наполовину оголившиеся деревья в саду жалобно стонали под порывами резкого ветра. Но над черными гребнями гор уже плыла розоватая кромка света, и небеса над нею приобрели оттенок нежной зелени. Немного постояв, Луций повернулся, подошел к кровати и склонился над Ливией. Он не собирался ее будить, но что-то в позе девушки насторожило его. Она лежала такая неподвижная, словно окоченевшая, и, казалось, не дышала. Луций осторожно потряс Ливию за плечо — она не откликнулась, тогда он приподнял падавшее на лицо покрывало и отпрянул: она лежала, стиснув зубы, с неестественным багровым румянцем на землистом лице. Сначала Луций страшно перепугался, подумав, что она приняла яд, и немного успокоился, прикоснувшись к ее телу, — руку обжег ровный сухой жар. Луций выбежал из спальни, как был, в нижней тунике, и принялся громко скликать рабов. Одного послал за врачом, другого — в дом Марка Ливия; приказал рабыням принести воды и приготовить чистую одежду.
Вернувшись в спальню, сам снял с Ливий брачный наряд, укрыл ее одеялом и в ожидании врача смачивал ей лоб и виски холодной водой с уксусом.
Вскоре прибыл Кердон, грек, самый известный в ту пору врач на Палатине; осмотрев больную, нашел у нее тяжелую форму лихорадки. Она поправится, сказал он, но не скоро. Это повторили и Марку Ливию, который пришел несколько позже. Тот расстроено кивнул, он был готов заплатить любые деньги, лишь бы снова увидеть дочь здоровой.
Ливий дали успокоительного питья, и она заснула. Оставив ее под присмотром рабынь, Луций вышел в атрий, к тестю.
— Здесь нет моей вины, — поспешно произнес он. Марк Ливий поднял ладонь.
— Знаю. Не беспокойся. — И озадаченно повторил уже слышанную Луцием фразу: — Ливия очень впечатлительная девушка. — Потом медленно прибавил: — К сожалению, даже богам не всегда известно, что таит человек в своей душе. Будь к ней внимательней, Луций…
— Конечно. Не хочешь ли выпить вина?
— Хорошее предложение. — Марк Ливий принял чашу из рук зятя и пригубил. — Придется отменить назначенный на сегодня пир.
Луций пожал плечами:
— Что поделаешь! Главное, чтобы Ливия выздоровела.
— Скажи, — Марк Ливий помедлил в нерешительности — Она не разочаровала тебя?
Луций вскинул невозмутимый взор.
— Не понимаю, что ты имеешь в виду. Конечно, нет. Я считал и считаю Ливию безупречной. Уверен, из нее получится прекрасная хозяйка дома и верная спутница жизни.
Марк Ливий поставил чашу на стол.
— Хотел кое-что сказать… Дело в том, что я принял решение поручить Дециму загородные владения: позднее они отойдут к нему. Тебя же назначу своим доверенным лицом в Риме, ты станешь моим преемником в делах, я помогу тебе сделать карьеру, разумеется, при условии, что ты поклянешься оберегать Ливию и заботиться о ней до конца своих дней.
Он говорил деловито и спокойно, а Луций сидел, не шевелясь, и напряженно глядел на тестя. Потом сказал:
— Я охотно дам такое обещание, но ведь Децим твой сын… Да и я… достоин ли столь высокой чести?
— Твой покойный отец был моим другом, и я знаю тебя лучше, чем кто-либо. А Децим… — Марк Ливий сделал неопределенный жест рукой. — Он должен жить за пределами Рима. Здесь слишком много соблазнов. К тому же мои загородные владения имеют немалую цену. Он ничего не потеряет в деньгах.
— Но Рим — это карьера, величие, власть! Марк Ливий усмехнулся уголками губ.
— Хорошо, что ты понимаешь это именно так. Но ведь ты помнишь и другое, то, чему тебя учили еще в детстве?
— «Благосостояние государства да будет главным законом», — не моргнув, изрек Луций.
Марк Ливий поднялся с места.
— Я стану проведывать Ливию каждый день. Прикажи, чтобы в комнате хорошо топили, и постоянно следи за ее самочувствием.
— Разумеется.
Накинув плащ, Луций проводил тестя до самых ворот. Наступали холода; от земли уже веяло леденящим дыханием — предвестником грядущей зимы. В ту осень выдался диковинный для Северной Италии урожай винограда — в Рим навезли невиданное количество тяжелых гроздей самых различных сортов и цветов, от прозрачно-зеленых, до покрытых тончайшим восковым налетом бархатисто-синих, почти черных. Взглянув на громоздившиеся у входа плетеные корзины, Луций подумал, что свежий виноградный сок будет очень полезен для Ливий.
— Скажи, Децим знает о твоем решении? — спросил он тестя.
— Узнает в надлежащее время, — жестко произнес Марк Ливий и, прибавив «Да хранят тебя боги! Прощай!», удалился, хотя и спешным, но вместе с тем, как истинный римлянин, полным достоинства шагом.
Ливия лежала на широкой кровати, то проваливаясь в пропасть головокружения и слабости, то выкарабкиваясь из нее. Иногда в мгновенья просветления ей казалось, будто все в ее душе разрушено до основания: сначала следовал обвал за обвалом, но после наступила тишина. Порой же ей чудились некие величественные светлые храмы, очертания которых смутно проступали сквозь марево забытья, и тогда она думала, вспоминая Сократа: в самом деле, настоящая ли это жизнь, жизнь людей, обреченных на смерть, или всего лишь некое ослепление? И не мертва ли уже ее душа, если ей более не нужны ни ясность, ни порядок, ни красота?
Как и говорил врач, Ливия выздоравливала медленно и окончательно встала на ноги только в начале децембрия, через несколько дней после отъезда Цезаря в Испанию, где тот намеревался окончательно разделаться с Помпеем, и накануне дня рождения своего брата Децима. Было довольно холодно, весь мир казался зыбким, серым и безнадежно голым. Листва с деревьев опала — рощи и парки отливали тусклым серебром, холмы казались глинистыми, лишь кое-где торчали робкие тонкие стрелки пожелтевших травинок, а изрезанные колесами повозок дороги были ужасно грязны. Ночи стояли сырые, а днем резкий ветер трепал деревья, и по небу неслись космы пепельных облаков. И лишь иногда, если между туч пробивалось солнце, воздух делался ясен и чист, как ключевая вода.
Когда Ливия впервые вышла в сад своего нового дома, ее качало так, будто она неделю плыла по морю на плохом судне. Она стояла рядом с верной Тарсией, глядя на привычный мир так, словно вернулась сюда после долгой отлучки. Вокруг стояла тишина, а в сердце Ливий была пустота: сейчас внешний и внутренний мир странным образом гармонировали друг с другом. Вглядываясь в дымчато-лиловые дали холмов и низин, Ливия невольно задавала себе вопрос: есть ли дело богам до радостей и бедствий миллионов безвестных существ, которые проживут мгновение и уступят место другим? И от этих мыслей ее охватывало странное спокойствие.
— Мне известно, что ты чувствуешь, госпожа, — услышала Ливия тихий голос Тарсии и повернула к ней бледное, точно на старой фреске лицо.
— И что же?
— Нет сил жить и умереть нельзя.
— Почему нельзя?
Гречанка глубоко вздохнула и ответила, глядя на госпожу ясными сухими глазами:
— Потому что все-таки от этого не умирают.
— Ты ничего не знаешь о своем Элиаре? — помолчав, спросила Ливия.
— Ничего. Сейчас нет гладиаторских игр, стало быть, нет и надписей на колоннах. А в школу я
