Тарсия кивнула. Сунув ей в руку несколько серебряных монет, Гай повернулся и быстро скрылся во тьме.
Спрятав письмо под туникой, гречанка нырнула в калитку. Она возилась с ключом, думая о том, что нужно смазать замок, и не слышала шагов в дальнем конце дорожки. Наконец девушка выпрямилась, и в этот момент деньги выскользнули у нее из рук и покатились по каменным плитам. Тарсия бросилась их собирать и поздно заметила приближавшуюся к ней фигуру. Это был высокий мужчина в белом одеянии, — казалось, одна из статуй в саду внезапно сошла с пьедестала.
Подойдя к гречанке, Луций Ребилл остановился и испытующе смотрел на нее.
— Где это ты бродишь так поздно? — произнес он отчужденным холодным тоном, каким обычно говорил с недругами и рабами.
— Я выходила совсем ненадолго, госпожа отпустила меня, — пробормотала Тарсия и тут заметила направление его взгляда — Луций смотрел на ее сжатую в кулак руку.
— Что у тебя там?
Гречанка распрямила ладонь — серебро ярко сверкнуло в лунном свете.
— Где ты это взяла? Украла?
— Нет.
— Тогда кто тебе дал?
Девушка молчала. Она словно бы оцепенела, не понимая, что у нее спрашивают, кто с ней говорит. И она не потупила взор — она стояла и смотрела на собеседника своими светлыми глазами, в которых читались отчаяние и укор: такая реакция вызвала у обычно сдержанного Луция приступ злобы. Он рванул девушку за тунику — ткань порвалась, и спрятанные на груди таблички упали на землю. Луций уставился на них:
— А это что такое? Подними и дай мне.
Обомлевшая от растерянности и страха Тарсия повиновалась и подняла таблички, но не спешила отдавать — так и стояла, сжимая письмо в одеревеневших пальцах.
— Ну?
— Это для госпожи, — выдавила она.
— Тогда тем более давай сюда! — Луций вырвал дощечки из рук девушки. — Кто их передал?!
Тарсия молчала. Луций пристально смотрел на нее: казалось, в этом взгляде сосредоточились все темные силы его души.
— В моем доме рабыни не смеют перечить хозяевам, лгать им или что-то скрывать. Должно быть, ты еще не знала плетей! Завтра же будешь наказана, а потом, клянусь фуриями, я найду способ избавиться от тебя!
Тарсия задрожала всем телом. Земля перед глазами покачнулась и поплыла, в голове промелькнула быстрая, как удар клинка, мысль: «Вот оно! Опять!». Она предчувствовала крушение всего, что составляло ее счастье, пусть хрупкое, призрачное и все же… Она вспомнила ту страшную, переломившую ее жизнь историю, и обладавшее собственной памятью тело мигом превратилось в комок ноющей боли. Она потеряет и Элиара, и госпожу, она снова будет стоять на помосте, а потом…
Отчаяние лишило Тарсию остатков душевных сил — она упала на колени перед Луцием, с мольбой протянула руки и прошептала срывающимся голосом:
— Прости меня, господин, я не хотела дерзить! Имя этого человека указано в письме!
Луций брезгливо поморщился. Презренная рабыня, существо без воли, со скользкой, как мокрица, совестью…
— Ты ничего не скажешь госпоже об этих табличках — большего от тебя не требуется.
— Да, господин.
— А теперь убирайся!
Она поднялась и поспешно скрылась во тьме, а Луций остался стоять на дорожке с письмом в руках. О рабыне можно больше не думать — страх запрет ей рот покрепче любого замка: об этом говорили ее затравленный взгляд и искаженное внутренней болью лицо.
Он направился к дому. Густые тени переплелись на плитах дорожки, точно клубок змей, кустарник топорщился по сторонам, хищно растопырив ветви. Луцию чудилось, будто на табличках, которые он держит в руках, начертан его приговор. Эти навощенные деревяшки жгли ему пальцы. Войдя в дом, он воровато оглянулся и сломал печать.
Луций стоял под напоминающим диковинное дерево лампидарием, с «ветвей» которого свешивались светильники на цепочках, — их колеблющийся свет озарял атрий, придавая ему зловеще-таинственный вид некоей волшебной пещеры.
Луций разрезал веревочки и уперся взглядом в выведенные тонким стилосом строки — сейчас ему казалось, будто острие тростникового пера, которым писался этот текст, вонзается ему прямо в сердце.
«Г. Эмилий Лонг — Ливилле». И дальше… О, высокие вершины, на которых обитают наши боги и мрачные бездны, в которых стонут наши предки! Послание Гая было пронизано волнением и грустью, и отчаянием, и трогательной смущенной надеждой. Безупречный слог человека, вдохновленного любовью, и — о проклятье! — глубоко уверенного в том, что между ним и той, к которой он обращался, умоляя о встрече, ни на миг не прерывалась некая внутренняя связь. Если Луций и не осознал это, то почувствовал; швырнув дощечки в огонь, он устремился неведомо куда, и его быстрые шаги отдавались гулким эхом где-то под потолком пустынного зала. Он хотел видеть Ливию и в то же время не желал встречаться с нею… никогда!
Луций спросил у попавшегося по дороге раба, не видел ли он госпожу, — тот ответил отрицательно. Наконец после четверти часа бесплодных метаний по дому Луций обнаружил жену в библиотеке — она сидела со свитком в руках, казалось, всецело поглощенная чтением, и в то же время — странно рассеянная, расслабленная, витающая в неведомых мыслях. Луций задал ей какой-то несущественный вопрос, и она спокойно ответила, очевидно, не замечая, что с ним происходит что-то не то, а, возможно, просто не предавая этому значения. Луцию почудилось, будто взгляд Ливий изменился, стал прозрачнее и одновременно глубже, а черты лица осунулись и слегка затвердели. На мгновение у него мелькнула мысль, уж не беременна ли она, но он ничего не спросил. Сейчас его занимало другое.
Вернувшись в атрий, Луций, неизвестно зачем, прошел в отделенный занавеской кабинет и остановился там, продолжая думать. И хотя его душу и сердце сжигала ненависть, рассудок оставался холодным. Он стоял так несколько минут, неподвижный, как изваяние, а потом почувствовал, как губы сами собою шепчут слова: «Ты никогда не встретишься с ним, клянусь тебе, никогда!»
…Наступил день, и улицы Рима были полны людьми, спешащими каждый по своим делам. Накануне прошел сильный дождь, смывший с улиц следы крови, а сейчас стояла ясная, безветренная, солнечная погода, потому город вовсе не казался оцепеневшим, онемелым от ужаса: все так же блистали белизною стены зданий, неживые глаза статуй с тем же безразличием взирали на суетливые толпы народа.
Луций Ребилл только что сошел с носилок и теперь быстро двигался по Форуму к базилике Эмилия, где можно было встретить некоторых высших должностных лиц и разного рода влиятельных людей, обычно собиравшихся здесь как для обсуждения общественных дел, так и из праздного любопытства. Он возвращался с Капитолия, где в те времена располагалось построенное в дорическом стиле здание архива, — там несли службу трибуны и подчиненные им эдилы. В руках Луций сжимал свиток папируса, очевидно, содержавший такие важные сведения, что его нельзя было доверить рабу.
Он не смотрел ни вправо, ни влево, только вперед, стараясь не замечать ни изнеженных щеголей, ни загорелых мускулистых крепышей: Луций всегда чувствовал себя чужим и среди тех, и среди других. В силу врожденной замкнутости характера он редко пытался быть любезным с кем бы то ни было; на службе не терпел невежества и должностных злоупотреблений, всегда держался с холодным, немногословным, отчужденным спокойствием — подчиненные, толком не знавшие, чего от него ждать, не любили его и боялись. Стойко и усердно защищавший интересы государства Луций никогда не обольщался на его счет, вполне разделяя мнение Лукреция:[13] все вещи, способные расти, подвержены также и упадку; не погибают только атомы. Он обладал слишком холодным сердцем для того, чтобы искренне верить в богов, и в то же время определенные струнки порядочности и честности мешали ему уповать только на власть денег. И если следовать тому же Лукрецию, считавшему, что окончательный критерий истины все же не разум, а чувства, сейчас Луций находился на верном пути.
