темных глаз оставался отчужденно-спокойным.
– Пожалуйста, Элиана, я не хочу об этом говорить. Знаешь, когда человеку внезапно наносят рану, он зачастую испытывает меньшую боль, чем при попытке вытащить кинжал.
– Бернар! – Ее голос срывался от отчаяния, но взор неожиданно стал решительным и твердым. – Я давно поняла: от чужих людей можно стерпеть что угодно, но если тебя осуждает, унижает, обливает холодом презрения близкий человек, – это бывает невыносимо! Я не уйду, пока мы не поговорим обо всем, что случилось, как бы тебе ни было тяжело! Умоляю, не мучай меня! Не знаю, что станет со мной, если я не сумею проникнуть за эту стену, которую ты сейчас воздвигаешь между нами!
Она вся дрожала. Бернар заметил, что с ее ресниц срываются крупные слезы.
– Не плачь, – сказал он, и Элиане показалось, будто что-то в его душе приоткрылось навстречу ее порыву. – Мне, и правда, очень больно.
– Потому что я тебе изменила? Принадлежала другому? – тихо спросила она.
Бернар медленно покачал головой.
– Нет. Когда я узнал, что ты переступила через данное мне слово, через… через то, что ты чувствовала ко мне, ради человека, который, по-видимому, единственный истинно дорог тебе, понял главное: все это время я владел лишь телом, оболочкой, тогда как жемчужина – твое сердце – принадлежала другому. Я же знаю: можно ценить, уважать, быть благодарным, а можно… просто любить. И тогда ничего кроме этого не имеет значения.
Ее лицо по-прежнему оставалось белым, как только что выпавший снег, а глаза, в этот момент словно бы просветленные страданием, горели как две свечи. Не помня себя, она прильнула к холодной решетке.
– Нет, Бернар, нет! Сейчас, в настоящем, я люблю только тебя и никого больше! Да, когда-то я была влюблена в Максимилиана, и остатки этого чувства заставили меня сойтись с ним тогда, после нашей с тобою разлуки. Я долго не могла понять, что осталось, а что ушло навсегда. Знаешь, случается, звезда погасла, но мы еще видим ее свет. Так бывает и с мечтой. То чистое и прекрасное, что согревало меня в годы Революции, было так дорого мне, что я не смогла с ним расстаться даже потом, когда осознала, что прошлого не вернуть. Я выросла из своей девичьей любви, как из старого платья. Вспомни, Бернар, часто ли случались моменты, когда ты мог заподозрить меня в том, что я притворяюсь или думаю о другом мужчине? Разве мы не были счастливы?
Он помедлил.
– Пусть так. Но ведь недаром говорится: «Воспоминания о былом счастье усугубляют горе».
– Значит, ты не понимаешь, – прошептала женщина. – Или просто не веришь мне!
Бернар вздохнул.
– Я все понимаю, Элиана. Только, к сожалению, понимание далеко не всегда избавляет нас от разочарования и боли. Может быть, это пройдет… когда-нибудь. Но не сейчас. – И, не желая продолжать, крикнул: – Сержант!
Тот вошел, звеня ключами.
– Вы меня звали?
– Да. Проводите даму. – Потом обратился к Элиане: – Будь осторожна на обратном пути. Береги себя. Ты нужна нашим детям.
Она напрасно ждала: он ничего не добавил и отошел вглубь камеры.
Постояв с минуту, Элиана повернулась и вышла за дверь.
Она спустилась вниз и остановилась, не зная куда идти. Небо над головой было бледно-голубым, ближе к горизонту – синевато-серым, и там, вдали, воды залива казались похожими на жидкое серебро; плескаясь, они ослепительно переливались в лучах утреннего солнца, полускрытого веером легких перистых облаков. Тишина простирала вокруг свои легкие крылья, но Элиане показалось, что в умиротворенности скрывается настороженность: не так ли бывает перед крушением мира, когда все висит на одной-единственной тоненькой ниточке, когда чувства замирают, и даже пламя любви напоминает погребальный костер?
На мгновение женщине почудилось, будто она снова видит перед собой опаленное заревом небо и внимает последним секундам исчезающего покоя. Девяносто третий год оставил в ее душе кровавый след, уничтожить который смогла лишь любовь. Да, любовь, способная излечить раны исстрадавшегося сердца! А что осталось теперь? Элиана знала, что значит расставаться с умершими, но навсегда терять живущих…
Внезапно женщине показалось, что она слышит свое имя. О нет, если б даже Бернар окликнул ее, звук его голоса не прорвался бы сквозь каменные стены!
И все-таки Элиана чувствовала: если она не вернется прямо сейчас, то ощутит себя окончательно сломленной, навеки потеряет все, чем прежде жила. Таков уж был ее рок: она не умела прощаться с иллюзиями.
Элиана повернулась и пошла назад – каждый шаг давался ей с трудом из-за дрожи в коленках, да еще оттого, что так сильно стучало сердце. Она задыхалась, но все же поднялась наверх и попросила открыть дверь.
В лучах неяркого колеблющегося света она увидела лицо Бернара, его лихорадочный, зовущий взгляд. Элиана молча смотрела на него, и он протянул к ней руки, а в следующую секунду выдохнул:
– Ты вернулась! Всего лишь минуту назад я отдал бы жизнь за то, чтобы ты это сделала.
Не в силах сдержаться, Элиана громко зарыдала. Сейчас она так же невыносимо страдала оттого, что их разделяет решетка, как несколькими мгновеньями раньше подсознательно радовалась этому. Они не могли обняться, но сплели пальцы, с невыразимой нежностью и в то же время крепко, почти до боли.
«Опять страдания! – подумала Элиана. – Значит, им место не за границей вечного мрака, а здесь – в этом мгновении света! Что же ждет нас там, в вечности, холодной, бездушной, как эти каменные стены? Мы считаем, что, рождаясь, попадаем на свободу, но, возможно, краткий миг бытия – всего лишь отблеск бесплодной мечты о свете перед бесконечным свиданием с тьмой!»
