чувства тревоги за близкого человека.
К ее великому огорчению, Бернар не приходил в себя, более того – около полуночи начался бред, сопровождавшийся стонами и судорожным кашлем, по-видимому, причинявшим сильную боль, поскольку после каждого приступа тело Бернара мучительно выгибалось, руки то сжимались в кулаки, то вытягивались, а дыхание было прерывистым и тяжелым. Свет мысли то пробивался сквозь сумерки сознания, то вновь затухал; иногда раненый невнятно произносил чьи-то имена, а однажды надрывно прошептал:
– Господи, как жарко! Когда же мы наконец придем?
– Скоро, очень скоро, – отвечала Элиана, кладя на его лоб смоченную холодной водой тряпку и вытирая виски.
Но он не слышал ее и требовал отогнать мух, которые кружили над ним в жарком воздухе Сирии. А после просил воды.
В своих кошмарах он был пленником жажды и зноя, бессилия и ужаса. Ему чудились зыбучие пески огненной пустыни, он все шел и шел куда-то, то и дело падая от усталости, стискивая зубы, с трудом размыкая отяжелевшие веки.
К утру он вновь впал в забытье, и на рассвете Элиана побежала разыскивать врача.
Когда она вернулась, то увидела, что Ролан проснулся и стоит посреди чердака. Любопытный, испуганный, возбужденный взгляд мальчика был устремлен на Бернара.
– Кто это, мама? – прошептал он, переводя взор на Элиану, взор, в котором сквозь вопрос уже светилась догадка.
Молодая женщина ответила через силу – ей мешали подступившие к горлу слезы:
– Это твой отец, дорогой.
Мальчику глубоко вздохнул и улыбнулся несмелой и в то же время полной восторга улыбкой. Потом спросил:
– Он болен?
– Да. Он ранен. Он был на войне.
– Но он поправится?
– Конечно. Иди сюда, мой любимый.
Она нежно привлекла ребенка к себе.
Вскоре пришел врач; он осмотрел Бернара и сказал, что нужно делать, а также дал Элиане необходимые лекарства.
И вот вечером Бернар неожиданно открыл глаза и заговорил, медленно, запинаясь, казалось, он с трудом вспоминает слова.
– Где я?
Элиана склонилась над ним.
– В Париже.
– В Париже? Не может… не может быть!
– Да, ты вернулся, вернулся с войны.
Бернар вгляделся в лицо молодой женщины, смутно белевшее сквозь золотистое марево тумана, вызванного горячкой и бредом, а потом неуверенно произнес:
– Элиана?
– Да, – прошептала она, – это я. Ты у меня дома. А это, – она указала на стоявшего рядом мальчика, – мой сын Ролан. Он и твой сын тоже. А там, в колыбели, спит моя дочь Адель.
Какое-то время он молча смотрел на нее, не в силах осмыслить сказанное и поверить в него. А после вновь потерял сознание.
ГЛАВА V
Наступил канун Рождества, и хотя в жизни Элианы мало что изменилось, она чувствовала себя куда лучше, чем прежде. Исполненная решимости, молодая женщина обратилась в благотворительные учреждения, существовавшие при некоторых церквах, и получила кое-какую денежную помощь.
Бернар медленно выздоравливал; хотя опасность миновала, он был еще беспомощен и слаб.
Когда он окончательно пришел в себя, Элиана поведала ему о том, как его нашла, а Бернар в свою очередь рассказал ей, что ему пришлось пережить во время Египетской кампании.
…Бернар лежал в постели, слегка приподнявшись на подушках, а Элиана сидела возле кровати на стуле. Чердак освещался пламенем одной единственной свечи, и в углах помещения гнездились густые мрачные тени. За стенами дома носился холодный зимний ветер, и его голос напоминал то плач младенца, то стон умирающего, то перезвон далеких таинственных колокольчиков.
Элиана смотрела на мужчину, который был отцом ее сына, и ей казалось, что за время их последней разлуки в его лице обозначилось нечто резкое и жесткое, появилась какая-то странная неприкрытость. Мысли и чувства этого человека словно бы читались на его челе, и в то же время что-то ушло глубоко внутрь его существа, что-то особенное, отличавшее его от других людей. Он больше не казался романтиком, и, понимая это, Элиана испытывала нечто похожее на то, что обычно ощущаешь, внезапно увидев посреди чистого белого снежного поля островок голой черной земли.
Иногда, когда он начинал говорить, было видно, что его мысли вовсе не о том, о чем был разговор. Это выдавал странно затуманенный взгляд, обращенный в себя или, может быть, в прошлое.
