— Умви! шлюха бесстыжая! — разорялась мамаша, когда Эну ходила с брюхом. — С кем спуталась! с бандюгой! шатуном порченым! Рожай, рожай ублюдков, мало их спустили в мясорубку, и твоего туда же! Тварь!
Втайне мамаша, понятно, надеялась, что у Эну родится что-то путное и в лечебнице ей не скажут на пятый день: «Ваш ребёнок нежизнеспособен». За здоровое дитё семье подкинули бы пищевых банов, а подрастёт — работник будет. Мечты неудержимо неслись дальше — глядишь, по разнарядке белодворцев ребятёнок получит место в городе, где платят отами и всё такое прочее. Разве пожелаешь своему отродью несчастья, раз уж оно завелось? У всякого на уме — может, детям придётся лучше, достанется больше; все забывают о разнарядке Неба и Судьбы, по которой каждому своё.
И будущий папаша — хорош! Ей, видите ли, с ним нравится и ничего не страшно! с пугачом за поясом он сам себе Правитель — но до поры, до поры! Пока не занялись им господа хозяева — а с удальцов особый спрос, и суд им недолгий.
Для пробы мать с дочерью однажды обменялись угрозами:
— Я его хозяевам выдам!
— Я тогда отравлюсь!
Эну его любила, очень любила; так сильно, что даже решила глотать пилюли, чтобы всегда-всегда быть ему желанной, и он следом за мужские взялся.
— Умви! умви! — кричала мамаша.
Хозяин — ожиревший участковый — и тот заметил, что Эну постоянно в форме и ароматная; забросил удочку — мол, быть умви тяжко, зато от всех почёт и уважение, но Эну на него окрысилась: «Не для вас!» Обошлось, не обозлился господин хозяин, а ведь мог со свету сжить.
— Кого ради мучаешься? — долбила её мамаша. — Кому угождаешь?
А то давай уговаривать:
— Передохни, ну ненадолго, Энуну, ведь так сгоришь!
Из райцентра Эну вернулась одна, без ребёнка; бледная, пряча глаза, сидела она в доме под мамашины причитания и один за другим грызла «зонтики». Он, уже зная всё от дружков, появился на другое утро.
— Свистит! — мамаша в сердцах плюнула. — Зовёт, слышишь? Ну, иди!
Эну выметнулась вон, не удержав слёзы. Он обнял её, огляделся — нет, если вместе, то не здесь.
— Айда к Развалине.
Она молча кивнула. По задворкам прошли быстро, за кустами пошли не спеша.
Шук, милый, ласковый, ясноглазый, единственный в жизни у Эну. Она ему всё рассказала, всё разделила с ним, что пережила за пять дней ожидания, пока её мотали, как неживую, от врача к врачу и холодно, привычно, без слов ушивали разрывы после тяжёлых родов. А маленького даже увидеть не дали, его — в мясорубку.
— Врут, — твёрдо сказал Шук. — Нет никакой мясорубки, не верь.
— Шукук, мне так плохо!
— Я с тобой, крыска, не плачь, я здесь.
Шук вдруг замер, вытянулся, поводя головой. Эну тоже подняла глаза, но в слезах всё кругом размывалось, плыло — долина, гнутые ветви кустов, тёмная Развалина.
Цементным выселкам здорово повезло, что сбитая ОЭС яхта, полная контрабанды звёздных, грохнулась на тридцать стадиев в сторону, а то бы шмак Цементным. Вдруг всё подпрыгнуло, уши заложило, а дробилка на заводе набок завалилась, троих насмерть придавила. Потом, известно, с яхты растащили, что сумели отломать. Питатель движка увезли ОЭС, он был сильно плохой — с таким рядом побудешь, потом весь шишками пойдёшь и сдохнешь. Теперь там то бродяги ночевали, то молодые костёр жгли — очень это участковому не нравилось.
— Идёт. Спрячемся.
— Кто идёт, Шук?
— Кто-то идёт... — он потянул Эну присесть. Крадучись, оба забрались под кусты.
— Во-он, смотри.
— Ой...
По откосу, увязая в рыхлой сыпучей земле, спускался человек. Здоровый, широкоплечий, в костюме цвета песка; за ним, будто паук, семенил нагруженный робот-многоножка. Головастый человек, лицо плоское, с мелкими глазками — кто? что это? Никак звёздный выродок!
— Шукук, я боюсь...
— Тшш, — Шук вытащил из-под рубахи пистолет. — Сам боюсь, тише.
Тем временем звёздный подошёл к Развалине, остановился, изучая бесполезный изломанный корабль, и. обогнув корму, вошёл в зияющий люк.
Грянул взрыв! Из люка вырвался сноп пыли и клочьев, гремучее эхо прокатилось по долине.
Глаза Шука и Эну встретились, его — растерянные, её — охладевшие от жути. Это они, они могли войти в люк Развалины. Эну стало трясти, она крепко зажмурилась, прижалась к Шуку, впилась ногтями ему в плечо, готовая визжать в страхе и безумной радости — они живы! живы! Судьба показала лицо, Судьба зачем-то пощадила их.
Первым опомнился Шук, видавший виды, вдохнул «сладкого» сам и дал как следует занюхать Эну. Хватит млеть, есть дело.
— Не ходи! Шукук, крыска, не надо!
— Ц! — одернул её Шук. — Что, ждать, пока все сбегутся?
— Тогда я с тобой.
Многоножка, остановившаяся после взрыва, затрещала, когда они приблизились, повернула на них зрительное устройство, но ничего — больше ничего. Вскинутая взрывом пыль осела, только в чёрном проеме люка висели мельчайшие пылинки, подсвеченные солнцем. Шук вступил туда ночным, бесшумным шагом, держа пистолет наготове; постояв, обернулся к Эну:
— Мертвяк. Не дышит.
Эну глядела на убитого с жалостью. Он отвел от них смерть, его надо пожалеть. Сейчас, вблизи, стали видны детали его внешности: лежит на спине бездыханный, распростёршись тяжелым телом; костюм в обтяжку, ворот под горло, башмаки целы, а брючины до колен — в лоскуты, срамно розовеет кожа в мелких ранках, из которых выступила вязкая, сизая лимфа. Шея вывернута, оскалены зубы. Хоть и урод, а был жизнеспособный, удачно родился...
— Не наш, — подытожил осмотр Шук, пряча пушку. — С неба. И ничем не пахнет, как неплод...
— Какой чудной, — Эну со страхом обошла мёртвого, чувствуя, что нет сил заглянуть в навсегда открытые глаза.
— А это, смотри-ка, — нагнувшись, Шук постучал костяшками по коробке на плече чужака. — Я знаю, это машинка-переводчик. Товара на нем — ууу...
