Бурно и тревожно протекали годы учебы в университете. Лекции и проповеди наставников подавляли волю, сковывали движения ума и сердца. Попы в профессорских мантиях призывали проклятия на греховную тягу к знаниям, призывали своих подопечных к аскетизму, воспитывали в них презрение ко всему мирскому.
Однако знакомство с историей папизма разоблачало лицемерие церкви и ее учения. Аскетизм — всего лишь маска, прикрывающая честолюбие иерархов. И деяния их шли вразрез с провозглашаемыми истинами. Григорий VII, например, неустанно твердил о христианском презрении к мирской власти. Но это ничуть не мешало ему притязать на верховное владычество над Корсикой, Сардинией, Испанией, Венгрией, Саксонией и даже Россией.
Что характерно для святых отцов?
На словах — милосердие и отречение от всего земного, на деле же — жестокая жажда наживы.
На словах — аскетизм и убиение плоти, на деле — разгул и пьянство.
Учение церкви, пришел к заключению Уриэль, находится в полном противоречии с ее практической деятельностью.
Сделав такой серьезный вывод, он ужаснулся собственной дерзости. А не дьявол ли подсказывает ему эти греховные мысли? Ведь достаточно хотя бы в мыслях усомниться в правильности учения церкви, и душа твоя навечно обречена на адские муки. Уриэль прекрасно помнит основной принцип канонического права: «Действие получает характер преступления не вследствие своего объективного результата, а только вследствие соединенного с ним намерения». Поделись Акоста своими сомнениями с кем-нибудь из наставников, и он тут же получил бы по заслугам.
А наказания для ослушников и мудрствующих лукаво самые разнообразные: малое и большое отлучения от церкви, исключающие отлученного из общественной жизни; аскетическое покаяние в постах и молитвах; пожизненное заточение в монастырь; сожжение на костре и многие другие.
За подобные богохульные мысли Уриэля следовало бы отправить на костер, предварительно вырвав язык. Но столь ли греховны его мысли? Ведь выводы напрашиваются сами собой. Разве он может запретить себе мыслить? Что же предпринять? Неужто ему следует бросить и университет и каноническое право и вернуться домой?
Уриэль страдал. Любящий жизнь, он понял, что дальше так жить нельзя. Но как выбраться из путаницы встающих перед ним вопросов?
«Так как, — говорил мне однажды Уриэль, — в римско-католической вере я не находил успокоения, а хотел твердо примкнуть к какой-либо, то, зная о великом споре между христианами и иудеями, я просмотрел книгу Моисея и пророков. Там я встретил многое, что немало противоречило Новому завету, а то, что говорилось богом, доставляло меньше затруднений. При этом Ветхому завету верили иудеи и христиане. Новому — только христиане. Наконец, доверившись Моисею, я решил, что должен повиноваться закону, так как Моисей утверждал, что все получил от бога, а себя называл простым посредником, которого бог призвал или, вернее, принудил к этому служению. Так обманывают детей».
В Португалии свобода вероисповедания подавлялась самым жесточайшим образом. Поэтому Уриэль решил перебраться в Амстердам, где можно было перейти в лоно синагоги без особых трудностей. Между тем Акоста в Амстердаме встретился с нашей общиной, которая строго выполняет чуждые и неизвестные ему традиции и предписания Талмуда.
В Ветхом завете по вопросу, который больше всего занимал Акосту, то есть по вопросу о посмертном состоянии людей, об обстоятельствах воскресения мертвых и загробной жизни, приведены, как тебе известно, очень краткие и весьма туманные данные. Талмуд же всему этому дает полное и подробное описание, как предмету «весьма ясному и определенному».
Твои рабби и другие евреи Амстердама говорят, что смысл земной жизни сводится к тому, чтобы приготовить себя к жизни небесной. Старейшины общины в соответствии с Талмудом на каждом шагу предупреждают, что только душе праведника уготовано место в раю. «Нет удела в грядущей жизни, — проповедуют они, — для того, кто отрицает воскресение мертвых, богооткровенность Торы[8], — для человека, читающего светские книги».
Уриэль, познакомившись с этими проповедями, решил открыто заявить, что он не разделяет учения Талмуда. Раввины отлучили новообращенного от синагоги. При таком положении дела, рассказывал Акоста, он решил написать книгу, чтобы изложить свои взгляды и открыто доказать на основании самой Библии пустоту фарисейских преданий и правил, противоречия этих преданий и установлений закону Моисея. Когда он уже начал свой труд, случилось так, что по зрелом обсуждении он решительно примкнул к мнению тех, которые нисколько не помышляют о загробной жизни и бессмертии души. Старейшины громко поносили Акосту, осыпали его оскорблениями, кричали, что он еретик и отступник, иногда даже толпились перед его дверьми, бросали камни и всячески старались вывести его из себя, дабы он не мог обрести покоя даже в собственном доме.
Преследования не напугали Уриэля. Он был глубоко уверен, что догмат церкви о бессмертии души не более чем миф, и стал самым решительным образом возражать против него. Акоста страстно призывал людей не обманывать себя ложными надеждами на вымышленные блага, отказаться от веры в потусторонний мир. Он пришел к выводу, что человеку не следует думать о несуществующей будущей жизни, а утверждать себя в земной, единственно реальной жизни, ибо в этом, и только в этом, цель и смысл существования. Сколько людей, головы которых набиты ложными мнениями, подвергается мученичеству? Те, кто добровольно ведет бедственную жизнь, жестоко изнуряя свое тело, постоянно терзаясь душевными пытками, уже теперь оплакивают бедствия, которых они с боязнью ожидают в грядущем, — они уже стали жертвами религии.
Раввины предали вольнодумца анафеме. Этот акт отлучения сильно сказался на положении Акосты. В течение десяти лет он жил почти в полном одиночестве, окруженный врагами и ненавистниками. После смерти матери его положение резко ухудшилось. Единственный человек, сочувствие которого поддерживало его в самые тяжелые дни жизни, навсегда и безвозвратно исчез. В этих условиях Акоста рассуждал: «Что пользы, если, я до смерти останусь в таком положении, отлученный от общения с этими старейшинами и с этим народом, в особенности будучи пришельцем в этой стране и не имея друзей среди ее граждан, даже речи их не понимая? Лучше войти в общение с ними и следовать по их стопам, подчинившись их желанию и разыгрывая, как говорят, обезьяну среди обезьян». И он решил вернуться в общину.
На церемонии снятия анафемы с Акосты я присутствовал. Какое это было мрачное зрелище! На алмемаре[9] стояли старейшины, в талесах [10], важные и надменные. Вокруг алмемара с нетерпеливым ожиданием толпились люди всех возрастов и характеров, объединенные чувством злобного торжества. Здесь вероотступник Уриэль Акоста должен был искупить свое преступление — отрицание догмата загробной жизни.
Богатые граждане заняли лучшие места в синагоге, расположенные у восточной стены, бедные стояли у входа. В толпе шел несмолкаемый говор. На всех лицах видна была радость, смешанная с сильным любопытством. Старейшины читали проповедь о способности сатаны доводить ученость до гибели. «О друзья, твердо держащиеся Адоная, бога нашего, будем остерегаться! Будем остерегаться науки и всякой другой ереси!» Слушатели многозначительно кивали головами. Но вот толпа смолкла. Служки синагоги ввели Акосту. Вот он здесь! Спокойный, гордый и непреклонный. С бледным и кротким лицом. Его большие ясные глаза были обращены на алмемар, куда он вступил без признака страха. По указке рабби Саула он стал читать составленную раввинами записку, содержащую признание, будто он достоин тысячекратной смерти за нарушение субботы, за отпадение от веры, которую он еще более оскорбил, отсоветовав даже другим принимать иудейство. В искупление своих проступков он согласился впредь подчиниться воле старейшин и исполнить все, что требует закон, с обещанием не впадать вновь в подобные заблуждения и грехи. Затем к нему подошел рабби Менассе бен-Израиль и шепнул ему на ухо, чтобы он направился в угол синагоги. Когда Акоста стал в угол, к нему подошел привратник и велел обнажиться до пояса, разуться и повязать голову платком. Уриэль выполнил все это и, вытянув руки, обнял колонну. Привратник привязал ему руки к колонне. Кантор, который приблизился к Акосте, взяв бич, нанес ему, как велит обычай, тридцать девять ударов. Во время бичевания пели псалмы. После этого рабби Саул разрешил Уриэля от отлучения. Итак, открылись теперь перед ним врата неба, которые прежде были заперты крепчайшими засовами.
Примирение Уриэля Акосты с общиной было внешним и формальным. Акоста остался тем же вольнодумцем, что и был. И естественно, что долго этот мир длиться не мог. За каждым шагом вновь
