— Я буду счастлива подчиниться воле будущего супруга. И полагаю неразумным откладывать то, чему суждено случиться, — проговорила я, поглядывая на Филиппа, который, в отличие от меня, ни капли не смущался.
Я навсегда запомнила эту странную свадьбу перед камином, у которого мой муж впервые меня поцеловал. Дон Диего обвенчал нас в присутствии нескольких приближенных, при свете ста свечей, которые собрали со всего монастыря, под монотонный шум дождя за окном. Наши тени лениво скользили по серым стенам. Силуэты переплетенных рук вздымались над головой священника, словно шеи аистов. Бесполезный флакон по-прежнему был спрятан у меня на груди. Жених глядел на меня с обожанием, не скрывая страсти. В тот вечер нас обоих постигло безумие. Мы влюбились в саму возможность любви. Моя мать верно рассудила, что молодые души податливы, точно глина. Я думала о ней во время церемонии. Королева не одобрила бы такой спешки. Впрочем, ее собственная свадьба не слишком сильно отличалась от нашей.
— Лусия.
Словно безжалостная волна выбросила меня из ласковых морских глубин на каменистый берег. Я открыла глаза. Было уже четыре, а то и пять пополудни, за окном начинали сгущаться сумерки. Мануэль ушел на кухню и вернулся с двумя бокалами красного вина.
— Я подумал, что вино поможет нам вернуться к реальности, — заметил он с грустной улыбкой.
— Ты так говоришь, как будто вовсе не хочешь возвращаться.
— Я бы отдал все на свете, чтобы проникнуть в их души. Представь себе. Ей шестнадцать. Они едва успели познакомиться. Ему восемнадцать. Она прекрасна, невинна и растерянна. Он упивается своим положением, наслаждается властью. Как же: выпала отличная возможность не только овладеть принцессой, но и подразнить испанцев. В душе эрцгерцог совершенно холоден. Хуана дрожит, ее щеки пылают, как у тебя сейчас. Пойдем, тебе нужно переодеться. Ты как будто зачарованная.
На темной лестнице у меня подкосились ноги. Я никак не могла прогнать стоящую перед глазами картину: одежда, разбросанная по полу неприветливой монастырской кельи.
Мануэль зашел мне за спину, чтобы ослабить шнуровку, и внезапно скользнул языком по шее, слегка прикусил плечо. Я хотела вырваться, но тело не слушало меня, оно льнуло навстречу поцелуям, сбрасывая смущение и страх, как танцовщица сбрасывает покрывало. Невесомая шелковая пелена застилала весь мир. Я снова перенеслась в прошлое, снова стала Хуаной. Свадебная церемония завершилась, и мы с Филиппом наконец остались наедине. Целуя меня в затылок и в шею, он принялся развязывать шнуровку на моем платье. Я чувствовала себя птичкой, которой стала мала клетка. Филипп осторожно спустил платье с моих плеч, и я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Его поцелуи ласкали мою кожу, словно теплые воды лесного озера. Платье медленно сползло вниз. Соски болезненно набухли. Филипп обхватил меня за плечи. Его руки двигались с мучительной медлительностью, словно лепили мою грудь из мягкой глины, стараясь придать ей идеальную форму.
Скользнув по бедрам, платье упало к моим ногам, и Филипп легонько подтолкнул меня к постели. Ослепленная, покорная, я сделала шаг вперед и опустилась на шелковое покрывало.
Мануэль, тяжело дыша, отбросил в сторону тяжелое платье. Я лежала на спине, почти обнаженная, не в силах открыть глаза. Мне хотелось отдаться, покориться. Открыться навстречу ласкам, позабыть о предосторожности, позволить случиться тому, что суждено. Мануэль сбросил одежду. Я ощутила его сильное, гибкое, поджарое тело, гладкую кожу, тугие мускулы, грудь, касавшуюся моих сосков, отчаянно трепещущее сердце. Филипп набросился на меня, навалился всем телом, уткнулся мне в волосы, принялся судорожно ласкать меня, издавая почти болезненные стоны, сдирать с меня трусики с такой поспешностью, словно я могла раствориться в воздухе и пропасть. Его тело белело в полутьме спальни, между ног наливался кровью мощный член. Я в ужасе уставилась на него, но Филипп уже осыпал поцелуями мой живот, гладил ноги кончиками пальцев, спускаясь от бедер к ступням; повинуясь его движениям, я медленно раздвигала ноги, открывая путь к своему лону. Теперь наши стоны звучали в лад, низ живота мучительно горел, изливаясь то ли лавой, то ли медом, Филипп погрузил в мое лоно пальцы, умастил их моими соками и поднес к моим губам, давая мне испробовать саму себя. Я инстинктивно потянулась вверх, нащупала возбужденный член Филиппа и поднесла его ко рту, словно бокал вина. Потом я откинулась на спину, впуская его в себя. Первое проникновение подобно штурму крепости. Вражеские воины карабкаются на стены, рубят цепи подвесного моста, выбивают ворота и, мощным натиском ломая сопротивление, пробиваются все дальше, в глубину замка, стремясь к самым дальним и тайным покоям. Я слабо вырывалась, шептала: «Нет, пусти», но Филипп или, быть может, Мануэль не слушал меня, и вот замок пал, и я разрыдалась от боли и облегчения, а он все продолжал двигаться во мне, покоряя меня и познавая, пока наслаждение не накрыло нас обоих мучительной волной и наши крики не слились воедино.
ГЛАВА 7
— Кирие элейсон[11].
— Кирие элейсон.
Падре Хусто, интернатский капеллан, размахивал кадилом, словно маятником. Часовню наполнял густой аромат ладана. Размеренное позвякивание кадильной цепи навевало сон. Рядом со мной застыли коленопреклоненные Маргарита и Пилар. Я волновалась, не могла ли одна из них ненароком уловить исходивший от меня запах. Накануне перед сном я долго стояла под душем, а утром понюхала простыни, и от них пахнуло водорослями. Я кое-как обтерлась мокрым полотенцем и бросилась догонять поспешавших к мессе подруг, стараясь не обращать внимания на боль и неловкость в низу живота. Как ни странно, эта боль заставляла меня гордиться собой: благодаря ей я выделялась из толпы пансионерок, словно возносилась над ними. Представив себе кощунственную картину собственного вознесения, я украдкой хихикнула.
Удивительнее всего было то, что окружающие, до сих пор не разгадали мою тайну; мне-то казалось, что ее можно запросто прочесть у меня на лице. Однако в действительности мир ничуть не изменился, и вслед за воскресеньем пришел самый обычный понедельник. Это у меня в душе все перевернулось вверх дном. Я напоминала самой себе родительский дом в то утро, когда из него начали вывозить мебель: заставленные коробками коридоры, обрывки оберточной бумаги на садовых дорожках, перевернутые столы и стулья в гостиной. Детство осталось в прошлом. Я никогда не понимала, отчего невинности придают столько значения. Утратив ее, я нисколько об этом не жалела. Долгое одинокое и печальное отрочество осталось позади. Больше не надо было бояться собственного тела. Думать, что секс — это боль и стыд; мучительно пытаться примирить дух и плоть. Никогда прежде я не казалась себе такой красивой. Никогда прежде не была в ладу с собой. Это было все равно что найти карту острова сокровищ. Или, потерев старую лампу, вызвать джинна, готового исполнить любое твое желание. Стоя на коленях в часовне в окружении усердно молящихся девственниц, я пыталась заставить себя хоть немного устыдиться, но в душе продолжала ликовать.
Теперь я знала, что в соединении человеческих тел и душ нет ничего греховного или постыдного. И все же исповедаться я не решилась. Мне стало страшно. Падре Хусто наверняка наложил бы на меня самую суровую епитимью, а то и вовсе не допустил бы к причастию. Едва ли кто-то из обитателей монастыря хоть раз занимался любовью. Для монахинь человеческая плоть была вместилищем порока. Никто не поколебал бы их в убеждении, что половой акт — вещь грязная и мерзкая, но, к великому сожалению, необходимая для продолжения рода. Учителя в интернате предпочитали не поднимать завесу тайны над этой сферой жизни. Бесконечная проповедь добродетели давно набила мне оскомину. В моей семье к религии относились как к социальному институту, своего рода общественному договору. Отец говорил, что люди придумали красивую легенду, чтобы хоть немного примириться с неизбежностью смерти. Райские кущи и ангельское пение были надежной, хоть и наивной альтернативой пустоте и забвению. Впрочем, неизменно повторял отец, каждый волен сам выбирать, во что ему верить. Мать не спорила, только добавляла, что ни ей, ни ему религиозное воспитание не повредило. По вечерам мама часто молилась вместе со мной, отдавая дань доброй старинной традиции. Я выросла равнодушной к религии, а непримиримость монахинь, считавших, что долг человека — всю жизнь каяться за грех своего рождения, не прибавила церкви симпатии в моих глазах.
