вдыхая запах любимого. Он был моей крепостью, моей родиной. Филипп был еще красивее, чем прежде. С годами его черты сделались благороднее, а тело крепче и сильнее. Он сдержанно ответил на мои объятия, давая понять, что нужно дождаться, когда мы останемся наедине. Взгляд Филиппа проник в мое сердце, будто ключ в замочную скважину, пробуждая задремавшую на время страсть. Тут же были мои дети: белокурая Леонор, одетая как взрослая, светилась улыбкой; Изабелла глядела на меня с любопытством, как на незнакомку; маленький Карл в парадном камзольчике недоверчиво рассматривал меня из-за спины отца.
Я была рада снова увидеть Жана де Берга, Густава де Шамуа, Анну де Бьямонте и остальных. Поприветствовав друг друга, мы сели в кареты и отправились в Брюссель. И вновь в каждом городе и селении устраивали праздник в мою честь. Но, несмотря на бесконечное веселье, меня не отпускала тревога. А что, если нам все же придется перебраться в Испанию? Неужели ради кастильского трона мы бросим своих подданных? Как-то раз я пожаловалась Филиппу, что чувствую себя во Фландрии еще более чужой, чем прежде. Местная знать смотрит на меня косо, подозревая, что я в любой момент предам их интересы во имя королевства, которое наследую. Филипп ответил мне долгим колючим взглядом. «Не выдумывай», — процедил он с кривой ухмылкой. Всю дорогу до самого Брюсселя он повторял эти слова, как литанию.
В ласках мужа стала проскальзывать немыслимая прежде грубость, которую я поначалу принимала за ненасытность изголодавшегося любовника. Но, как бы яростно ни набрасывались мы друг на друга, совокупления не приносили былого наслаждения, оставляя нас разочарованными и злыми.
Что бы ни говорил Филипп, пропасть между мной и Фландрией была глубока, как никогда. Уже в первые недели в Куденберге, когда жизнь двора вошла в привычную колею, я явственно ощутила разлитое в воздухе напряжение. Не успевала я выйти из комнаты, как фрейлины принимались шептаться у меня за спиной. Каждое произнесенное мной слово толковалось превратно. Я никому не доверяла, и мне никто не доверял.
Мне казалось, будто виски сдавил тяжелый железный обруч. По утрам я с трудом могла встать с постели. Головная боль и тошнота терзали меня часами. Встревоженный моим состоянием мажордом предложил пригласить Теодора Лейдена, знаменитого лекаря, турка по рождению.
Филипп опять назвал бы меня фантазеркой, но, едва лекарь переступил порог, в моих покоях стало светлее, будто в комнату вошел не человек, а летнее утро. Лейден был среднего роста, стройный и гибкий, с большими прекрасными глазами. Лицо его обрамляли волнистые черные волосы, борода и усы были аккуратно расчесаны, в ухе сверкала золотая серьга. В больших ладонях Лейдена с тонкими чувствительными пальцами и длинными ногтями было что-то зловещее, но мелодичный голос успокаивал и располагал к себе. Ко мне Лейден обращался учтиво, но без подобострастия. Едва взглянув мне в глаза, он, казалось, понял, что творится в моей душе. В манерах лекаря не было ни тени плотского желания или корысти. Он оказался поистине самоотверженным человеком. Визиты Лейдена не только облегчали мою боль, но и смиряли на время бушевавший в душе ураган. По ночам мне чудился плач маленького Фердинанда. Спросонок я отправлялась искать его по комнатам дворца, воображая, что нахожусь в одном из замков своих родителей. В присутствии Филиппа я старалась не показывать тоску по сыну. Мне не хотелось лишний раз напоминать об обстоятельствах своего отъезда из Испании. Мне и так пришлось выслушать немало упреков за то, что я «бросила» сына. В ответ я заявила, что это он, Филипп, бросил нас с Фердинандом. Тем более что воспитанием моих старших детей занималась его сестра Маргарита. У Фердинанда по крайней мере был шанс научиться говорить по-испански.
Тоска по сыну, враждебность фламандского двора, смешки и сплетни фрейлин, грубая страсть Филиппа, воспоминания о полных гнева глазах матери, отсутствие верной Беатрис погрузили меня в пучину беспросветного одиночества. Спасти меня мог только Теодор и волшебные отвары из ароматных трав, которые он мне готовил. От них я погружалась в блаженный полусон, боль отступала, и на смену ей приходили светлые видения прошлого. Я слышала смех брата Хуана, играла со своим мулом Саритой, обнимала кормилицу. Я возвращалась в дни младенчества моих детей, когда мы с ними еще были единым целым, и они любили меня, не опасаясь, что я снова исчезну.
Я пребывала в сладкой полудреме дни напролет, наблюдая жизнь двора сквозь пелену густого тумана, будто смотрела скучный спектакль с бездарными актерами. Я чувствовала себя вольной пташкой, которая порхает над лугом. Но поблизости кружило воронье. В один прекрасный вечер меня навестил Педро Мученик, чтобы передать письмо от моего друга гуманиста Эразма Роттердамского и заодно сообщить мне на ушко то, о чем давно говорил весь двор: в мое отсутствие Филипп, не удовлетворяясь продажной любовью, неосторожно завел интрижку с одной из моих нынешних фрейлин. Священник считал такое поведение недопустимым. Пока был жив Буслейден, ему удавалось держать Филиппа в узде. Теперь мне предстояло позаботиться о себе самой: нельзя было допустить, чтобы неверность эрцгерцога лишила его супругу уважения подданных. Пусть фламандцы видят, что мы, испанцы, не станем мириться с их пороками.
Слова священника обожгли меня, как укус скорпиона. Слезы кололи мне веки, словно осколки стекла, удары сердца глухо отдавались в висках. Собственное тело перестало подчиняться мне, превратившись в воплощенный гнев, голый гнев без кожи и крови. Я долго не могла пошевелиться. Только теперь мне стало ясно, отчего придворные многозначительно замолкают в моем присутствии. Я догадывалась, о ком говорит Педро. Рыжая кошечка с прозрачной кожей, веснушками на спине и порочным треугольным личиком. Что нашел в ней Филипп? Как он мог променять меня на нее? Побочные сыновья моего отца служили в дворцовой страже; их происхождение было главной загадкой моего детства. Мысль о рыжем ребенке, похожем на наших детей, была отвратительна до тошноты.
На прощание Педро Мученик пожелал мне благоразумия.
Я позвала Теодора и рассказала ему обо всем. «Вас слишком долго не было», — покачал головой лекарь. Я понимала, что потребности плоти не всегда связаны с любовью, и знала, что требовать от Филиппа целомудрия бесполезно. Конечно, мне хотелось бы, чтобы муж желал только меня, но мужчинам нужно, чтобы кто-то согревал их простыни холодными ночами.
«Это очень мудрое наблюдение, — похвалил меня Теодор. — А значит, и переживать не о чем». И он улыбнулся мне грустной улыбкой человека, сознающего неизбежность зла и готового с ним примириться. Я принялась рассеянно бродить по своим покоям. Как часто мои фрейлины коротали здесь время за болтовней и вышиванием, и моя соперница сидела напротив меня под окном на заваленном пунцовыми подушками диване со спинкой в виде башни. Теодор посоветовал мне держать себя в руках, не забывать о том, что я королева. Нам с Филиппом предстояло объясниться.
Объяснение состоялось той же ночью. Не знаю, откуда у меня взялись силы устоять на ногах, хотя стены спальни кружились у меня перед глазами и все вокруг застилала свинцовая пелена. Филипп глядел на меня, лежа на кровати. Я расхаживала по комнате, сложив руки на груди и глядя себе под ноги. Я так волновалась, так боялась, что муж не станет меня слушать, что не позволила ему раскрыть рта. Я сама рассказала о том, что произошло, сама нашла оправдания его измене, сама предложила примирение. Когда я легла, Филипп кинулся целовать меня, вознося хвалы моей мудрости. Он клялся мне в любви, жаловался, что не смог вынести одиночества. «Мы больше никогда не расстанемся, — заявил Филипп. — Ты моя единственная любовь. Ты мой смертельный недуг».
В ту ночь в особняке маркизов Денья в квартале Саламанка Мануэль говорил со мной о ревности. Я, совершенно голая, лежала ничком, а он кончиком пальца чертил на моей спине таинственные знаки. Должно быть, ревность Хуаны была сродни тому, что чувствовала моя мать: Мануэль верно заметил, что мы бессильны перед изменой так же, как перед смертью. Любовь стирает все границы, рассуждал он. Влюбленные соединяются не только телами, но и душами. Человеческое «я» не герметично, его легко разрушить. Любовь похожа на троянского коня: вечером мы радуемся чудесному подарку, а наутро узнаем, что в город проник враг.
Убедившись в неверности мужа, Хуана тут же позабыла обо всех своих благих намерениях. Принцесса никак не желала успокоиться. Она, не смыкая глаз, охраняла свою любовь от ночных татей, вновь и вновь проделывала дыры в боках деревянного коня, дабы убедиться, что внутри нет вражеских воинов. Моя мать вела себя точно так же.
