— А ты уверена, что мы единственные наследники? Ха-ха, давай помянем этого безумца. Он был славным.
— Да, он действительно был славным. Но я хочу понять — ты думаешь, что он все это спланировал? — спросила Кэтлин.
— Кто — Александр Поп, что ли? — не мог выпить чашки чаю, чтобы не завести какую-то интригу? Гумбольдт такой же. Он до самой смерти мечтал о шальных деньгах. Знал, что умирает, но хотел сделать нас богатыми. Как бы там ни было, поразительно, что у него до самого конца сохранилось чувство юмора, по крайней мере, его остатки. И, даже сойдя с ума, он написал по меньшей мере два абсолютно здравых письма. Я собираюсь провести странную аналогию: чтобы сделать это, Гумбольдт вырвался из границ застарелого безумия. Ты можешь возразить, что он эмигрировал в болезнь слишком давно. И прочно там обосновался. Возможно, ради нас ему удалось вернуться на свою Бывшую Родину. Еще разок увидеться с друзьями. Скорее всего, ему это было так же трудно, как для кого-нибудь другого — например, для меня, — перейти из этого мира в мир духов. Или, еще одно необычное сравнение: он, как Гудини, удрал из мира смертельной паранойи, маниакальной депрессии и всего такого прочего. Спящие пробуждаются. Изгнанники и эмигранты возвращаются, а умирающий гений приходит в себя. «Предсмертное прозрение», — писал он в письме.
— Думаю, перед смертью у него не осталось сил на два отдельных подарка каждому из нас, — сказала Кэтлин.
— Или взглянем с другой стороны, — возразил я. — Он показал нам все то, что в нем преобладало, — козни, интриги и паранойю. Он поднаторел в этом как никто другой. Помнишь знаменитый прорыв к Лонгстафу?
— Ты думаешь, он замышлял нечто иное? — задумалась Кэтлин.
— А как по-твоему? — вопросом на вопрос ответил я.
— Что-нибудь вроде посмертного испытания характера, — сказала она.
— Он был абсолютно уверен, что мой характер неисправим. Наверное, и твой тоже. Но подарил нам чудесные мгновения. Мы смеемся и восхищаемся, но как это грустно. Я очень тронут. Мы оба тронуты.
Крупная сдержанная Кэтлин мягко улыбалась, но внезапно цвет ее больших глаз изменился. Их заволокло слезами. Но Кэтлин даже не пошевелилась. Такая уж она есть. В голову пришла не слишком уместная мысль, что, возможно, Гумбольдт замыслил свести нас с Кэтлин. Не обязательно как мужа и жену, скорее, просто объединить наши чувства к нему в некий совместный мемориал. Ведь после его смерти мы оставались (на какое-то время) жить, лицедействовать в обманчивом мире людей, и, может быть, мысль о том, что мы будем заняты придуманным им делом, могла обрадовать его и разогнать могильную тоску. Ведь когда Платон, Данте или Достоевский высказывались в пользу бессмертия, Гумбольдт, глубоко восхищавшийся этими людьми, не мог сказать: «Они были гениями, но мы не можем принимать всерьез их идеи». Но относился ли он сам к бессмертию всерьез? Он не говорил. Сказал только, что мы сверхъестественные, а не обыкновенные создания. Я все бы отдал, чтобы узнать, что все-таки Гумбольдт имел в виду.
— Эти наброски очень трудно защитить авторскими правами, — объяснила Кэтлин. — Гумбольдт, должно быть, получил юридическую консультацию, как это сделать… Он запечатал оригинал сценария в конверт, пошел на почту, отправил заказное письмо и сам же получил его. Таким образом, конверт остается запечатанным. Мы получили копии.
— Точно. У меня два таких опечатанных конверта.
— Два?
— Да, — ответил я. — Во втором то, что мы придумали в Принстоне. Теперь я знаю, чем забавлялся Гумбольдт в той мерзкой ночлежке. Он в мельчайших подробностях разрабатывал план, с учетом всех протокольных формальностей. Это как раз по его части.
— Послушай, Чарльз, мы должны поделиться поровну, — сказала Кэтлин.
— Господи, с финансовой точки зрения этот сценарий — полный ноль, — возразил я.
— Совсем наоборот, — твердо сказала Кэтлин. Услышав такой ответ, я внимательно посмотрел на нее. Как не похожа на Кэтлин, обычно такую робкую, столь решительная защита своего мнения. — Я показала сценарий людям из киноиндустрии, подписала контракт и даже получила аванс в размере трех тысяч долларов как наследница авторского права. Половина из них твоя.
— Ты хочешь сказать, что нашелся человек, готовый заплатить за это деньги?
— И не один. У меня было два предложения. Я остановилась на компании «Стейнхалс продакшн». Куда переслать чек?
— Сейчас у меня нет адреса. Я постоянно в пути. Но, Кэтлин, я не возьму этих денег. — Я подумал о том, как расскажу обо всем Ренате. Она так блистательно осмеяла подарок Гумбольдта и тем самым задела наше вымирающее поколение, мое и Гумбольдта. — Сценарий уже сочиняют?
— Его серьезно обсуждают, — ответила Кэтлин. Временами ее голос срывался на девичий дискант. Она смолкла.
— Как интересно. Как нелепо. Сплошное неправдоподобие, — сказал я. — Хотя я всегда немного гордился своими причудами, но подозреваю, что они лишь слабое подобие множества настоящих, куда более впечатляющих странностей, которые где-то там, не здесь, вовсе не так уж редки, а являются нормой. Вот почему карикатурное изображение Гумбольдтом любви, амбиций и тому подобных штучек в глазах деловых людей выглядит правдоподобно.
— Я посоветовалась с хорошим юристом, и мой контракт со «Стейнхалс» принесет нам минимум тридцать тысяч, если они возьмут опцион[382]. Все зависим от сметы, мы можем получить даже семьдесят тысяч. Все прояснится примерно через два месяца. В конце февраля. Знаешь, что я думаю, Чарли, мы с тобой как совладельцы должны заключить отдельный контракт.
— Ладно, Кэтлин, давай не усугублять ирреальность событий. Никаких контрактов. Мне не нужны эти деньги.
— Я так и думала до сегодняшнего дня, ведь кругом только и говорят о твоем миллионном состоянии. Но прежде чем подписать счет в Пальмовом зале, ты пересчитал все дважды, сверху вниз и снизу вверх. И даже побледнел. А потом, я заметила, с каким трудом ты решился на чаевые. Не надо смущаться, Чарльз.
— Нет, нет, Кэтлин, у меня куча денег. Таким меня воспитала юность во времена Великой депрессии. Кроме того, цены там грабительские! Людей старшего поколения такое возмущает.
— Но я слышала, ты судишься. Я знаю, что происходит, когда в человека вцепляется свора адвокатов и судей. Не зря же я управляла ранчо в Неваде.
— Конечно, тяжело зависеть от денег. Чувствуешь себя так, будто вмерз в ледяной куб. Но невозможно добиться успеха, а потом жить спокойно. Так не бывает. Этого Гумбольдт, очевидно, не понимал. Неужели он думал, что деньги возведут стену между успехом и провалом? Значит, он так ничего и не понял. Как только на тебя сваливаются большие деньги, с тобой происходят разительные метаморфозы. Приходится бороться с мощнейшими силами, внутренними и внешними. В успехе практически нет ничего личного. Успеха добиваются только деньги.
— Ты просто пытаешься сменить тему разговора. Ты всегда был очень наблюдательным. Год за годом я видела, как внимательно ты присматриваешься к людям. Будто ты их видишь, а они тебя нет. Но сейчас, Чарли, ты не единственный наблюдательный человек.
— Стал бы я останавливаться в «Плазе», если б разорился?
— С молодой дамой? Пожалуй.
Эта крупная, постаревшая, но по-прежнему привлекательная женщина со срывающимся резким голосом и впалыми щеками, делавшими ее лицо милым и печальным, внимательно меня изучала. Ее взгляд, слегка потупленный и какой-то неуверенный из-за привычки к покорности, излучал доброту и тепло. И вообще меня глубоко трогают люди, которые пытаются разобраться в моем положении.
— Если я правильно поняла, ты собираешься с этой дамой в Европу. Так мне сказал Хаггинс.
— Да, — кивнул я, — это правда.
— И..?
— И что? — сказал я. — Бог его знает.
Я мог сказать ей больше. Мог признаться, что утратил серьезное отношение к вопросам, к которым
