— Это квартира мистера Грина?
Только теперь она скользнула по нему злым пьяным взглядом.
— Вам чего?
Она сразу же отвела глаза, налитые кровью от ярости. Удивительно было, как это она не продрогла.
— Я доставляю пособия.
— Ну и что с того?
— Принес чек для Талливера Грина.
Теперь до нее дошел смысл его слов, и она протянула руку.
— Нет-нет, это для мистера Грина. Он должен расписаться, — сказал Криб.
Но как заставить этого Грина расписаться?
— Давайте сюда. Он не может.
Криб в отчаянии только головой покачал, вспомнив, как старательно мистер Филд удостоверил свою личность.
— Я не могу отдать вам чек. Только ему в руки. Вы миссис Грин?
— Может, да, а может, и нет. Кому какое дело?
— А сам он наверху?
— Угм. Полезайте туда, дурак несчастный.
Конечно, он был несчастный дурак. И само собой, ему нельзя идти наверх, потому что Грин, скорей всего, пьян и валяется нагишом. Того и гляди он сам выйдет на площадку. Криб с надеждой поднял голову. Глухая коричневая стена уходила вверх. Пусто! Там пусто!
— Когда так, проваливайте к чертовой матери! — услышал он ее крик.
Он держал ее, голую, на холоде, для того чтобы вручить чек на топливо и одежду. Она не замечала холода, но у него от мороза и стыда горело лицо. Он попятился.
— Скажите ему, что я приду завтра.
— Проваливайте к чертовой матери! Чтоб духу вашего тут не было. Чего шляетесь по ночам? Чтоб духу вашего не было!
Она так разевала рот в крике, что был виден длинный язык. Она стояла, растопырив ноги, в длинной, холодной, похожей на ящик прихожей, одной рукой держась за перила, другой — за стену. И весь дом был тоже похож на ящик, высокий, кое-как сколоченный ящик, застывший в морозном воздухе, среди неприветливых, холодных огней.
— Если вы миссис Грин, я отдам вам чек, — сказал он, решившись.
— Тогда давайте.
Она взяла чек, зажала в левой руке поданную вместе с ним ручку и попыталась расписаться на квитанции, приткнув ее к стенке. Криб озирался, словно боясь, что его примут за сумасшедшего, и тут ему померещилось, будто кто-то стоит на груде старых автомобильных покрышек возле соседней лавки, где продавали подержанные запасные части.
«А вы действительно миссис Грин?» — хотелось ему спросить. Но она уже лезла наверх, унося чек, и, если он совершил ошибку, за которую предстоит поплатиться, все равно было уже поздно. И его это не беспокоило. Возможно, эта женщина не миссис Грин, но ведь мистер Грин наверняка там, наверху. И кто бы ни была эта женщина, она заменяла Грина, которого на этот раз увидеть нельзя. «Ну ты, жалкий недоносок, — сказал он себе, — ты воображаешь, будто нашел его. Но что с этого? Может, ты в самом деле его нашел, но что с этого?» И все же главное было в том, что существовал реальный мистер Грин, до которого его не допускали, считая представителем враждебного мира призраков. И хотя ему еще было стыдно и лицо у него пылало, он вместе с тем ликовал в душе.
— А все-таки, — сказал он, — его можно найти!
РУКОПИСИ ГОНЗАГИ
Кларенс Файлер сошел с Андайского экспресса на Мадридском вокзале в застегнутом под самое горло, падающем мягкими складками, долгополом, бутылочного цвета пальто. Вечерело, шел дождь, и вокзал с его толчеей и тусклыми оранжевыми пятнами фонарей окутали тьма и гам. Поджарые, похожие на лошадей испанские паровозы с визгом выпустили пар, пассажиры торопливо протискивались в узкие ворота. Носильщики, гостиничные зазывалы осаждали Кларенса: светлая бороденка, голубые глаза, шляпа с едва намеченными полями, долгополое пальто и ботинки на каучуковом ходу — все свидетельствовало, что он иностранец. Однако он нес свой чемодан сам, к их услугам не прибегал. Кларенс был в Мадриде не впервые. Старый лимузин примчал его в Pension «La Granja»[31] , где он заранее зарезервировал комнату. Лимузин этот, по всей вероятности, раскатывал по мадридским бульварам еще до рождения Кларенса, но как механизм он и поныне восхищал. С заднего сиденья — погруженного в полумрак, просторного — окна лимузина казались застекленными дверцами старинной горки; Кларенс с удовольствием прислушивался к рокоту отличного старого мотора. Где еще, скажите, можно вот так вот прокатиться в такой вечер да по такому городу? Кларенс обожал испанские города, вплоть до самых бедных и унылых, а больше всего волновала его душу столица. Впервые он приехал в Испанию студентом, по сути, мальчишкой — он тогда изучал испанскую литературу в Мичиганском университете; потом приехал снова и увидел страну в развалинах — следах гражданской войны. На этот раз он прибыл в Испанию не ради туристского любопытства, а с целью. Испанский республиканец, беженец, обосновавшийся в Калифорнии — Кларенс сейчас жил там, — рассказал ему, что где-то в Мадриде хранится сто с лишним стихотворений Мануэля Гонзаги. Ни одно испанское издательство не может их напечатать, настолько резко в них критикуются армия и государство. Кларенсу не верилось, что стихи одного из величайших гениев современной Испании могут быть запрещены, но беженец убедительно доказывал, что так оно и есть. Он дал Кларенсу прочесть письма к одному из племянников Гонзаги от некоего Гусмана дель Нидо, друга Гонзаги и его литературного душеприказчика, с которым Гонзага служил в Северной Африке; дель Нидо подтверждал, что некоторые стихи хранились у него, но впоследствии он отдал их некой графине дель Камино — в большинстве своем это были любовные стихи, обращенные к ней. Графиня во время войны умерла, дом ее был разграблен, и что сталось со стихами, дель Нидо не знал.
— К тому же не исключено, что Гусману нет дела до стихов, — сказал беженец. — Он из тех, кто считает, что, раз все так и так рухнуло, надо жить, ни в чем себе не отказывая. А Гусман дель Нидо решительно ни в чем себе не отказывает. Он человек состоятельный. Член кортесов.
— Деньги вовсе не обязательно влияют на человека таким образом, — сказал Кларенс: у него самого водились кое-какие деньги. Он был не то чтобы богат, но ему не приходилось зарабатывать на жизнь. — Дель Нидо, должно быть, дурной человек, если ему нет дела до стихов друга. И каких стихов! Знаете ли, в аспирантуре, пока мне в руки не попались стихи Гонзаги, я просто-напросто тратил время попусту. Когда я писал диссертацию по «Los Huesos Secos» [32] , это был первый в моей жизни счастливый год со времен детства. Ничего подобного я с тех пор не испытывал. Меня не очень трогают стихи современных англоязычных поэтов. Встречаются, разумеется, и отличные, но в них не чувствуется жажды жизни. Той самой жажды жизни, которая присуща любому живому существу. А разве жизнь не прекрасна сама по себе? Однако едва я раскрыл книгу и прочел:
Оттого, что зубы мои — жалкие крошки кальция,
А мой мозг — жалкие омы,
Вы вообразили, что я слабак,
Но замечу вам, сударь,
Что, подобно любому живому существу,
Я — только живое существо, и ничего больше, —
как сразу, невзирая на ироническую тональность стиха, понял, что соприкоснулся с поэтом, который поможет мне выбрать путь, поможет выработать отношение к жизни. Его гениальные, полные страсти стихи, такие, как «Стихи ночи», переносили меня в иной мир, я и поныне помню их от первого до последнего слова, и нередко мне кажется, что они единственное мое достояние… — Кларенс порой впадал в ходульность. — Или возьмем, к примеру, такие его стихи, как «Исповедь», те, которые начинаются так:
Прежде все меня радовало
Нынче все пугает
