– Он пожал ее! Он согласился на то, что я ему предложила! – И, глядя сквозь слезы ему в лицо, она продолжала: – Значит, это правда, ты меня больше не любишь!
– Ах, могу ли я знать? – ответил Морис, который в свою очередь больше не владел собой. – Эти сцены, которые беспрерывно возобновляются, раздражают меня! Они меня убивают! Я не знаю больше, что я испытываю, что я чувствую, что я люблю и что я ненавижу!
Он отошел от Елены и, шагая большими шагами по салону, продолжал:
– Подумать только, что сейчас, как вчера, как позавчера, как все прошлые дни, когда список жалоб будет исчерпан, когда весь клавир страсти будет использован, мы вернемся каждый к своей жизни, совершенно удивленные тем, что столько речей, столько слез, столько страданий ничего не изменили в нашем существовании, ибо ничто не в силах его изменить; а завтра мы возобновим все, и наша жизнь так и пройдет в продолжительной, и безрассудной борьбе!
Он остановился и, немного успокоившись, упал в кресло, стоявшее в углу салона. Тогда бледная и серьезная Елена, в который за то время, пока он говорил, произошла какая-то перемена, подошла к Морису, коснулась его плеча и, принудив его повернуться к ней лицом, сказала грустно, но твердо:
– Вы ошибаетесь, Морис, это сцена будет последней, я клянусь… Я вам повторю спокойно, без всякой задней мысли: вы свободны. Прощайте… У меня найдется мужество не принимать вас и не возвращаться к вам вновь, но я надеюсь, что и у вас хватит мужества не возвращаться больше ко мне.
– Ну, что ж, – сказал Морис, задетый тем, что мадам де Брионн приняла решение, которое он никогда не осмелился бы принять, – поскольку вы так хотите, поскольку вы этого требуете, я постараюсь вам повиноваться.
– И это вам будет нетрудно, – сказала она с оттенком меланхолии, которой не пыталась скрыть, – Ах, я хорошо сделала, опередив вас; по крайней мере я не рискую своим самолюбием: если я вас сегодня не оставлю, завтра…
– Никогда! – воскликнул с силой Морис.
– Но вы желаете меня покинуть, – сказала она с улыбкой, полной горечи, – а это одно и то же.
Оба замолчали, и тишина воцарилась в салоне. Они испытывали невыразимую грусть, и каждый хотел нарушить молчание любой ценой – так они страдали: пульс был лихорадочным, сердце сжималось… Они хотели еще сказать множество вещей, выдвинуть столько аргументов – страсть бурлила в них, хотелось говорить, плакать, кричать. Но они не могли этого сделать, чувствуя себя разбитыми, опустошенными. Все их физические силы были исчерпаны в мучительной борьбе; чем возобновлять ее, они согласились на создавшееся положение, каким бы тягостным, неверным или серьезным оно ни было. И снова Елена, более решительная, чем Морис, нарушила молчание. Она встала, как бы для того, чтобы завершить беседу, и сказала голосом, который тщетно пыталась сделать твердым:
– Вот уже пять лет, Морис, как мы обмениваемся письмами. Будьте любезны вернуть мне мои. Вероятно, вы не замедлите заполнить пустоту, которая образовалась в вашем существовании, и эта корреспонденция не должна оставаться у вас.
– Нет, Елена, – отвечал не менее взволнованный Морис, – я сохраню эти письма и клянусь, что никогда к ним никто не прикоснется. Почему вы хотите унести с собой прошлое, которое мне дорого, то прошлое, которое вам самой кажется прекрасным и которое теперь сделало вас такой избалованной?.. Я не знаю, какая судьба ждет меня вдали от вас; я вам клянусь, что с этого момента мое будущее начинается и принадлежит мне полностью. Но, быть может, настанут скверные дни, и тогда, благодаря вашим письмам, я воскрешу в памяти сладкие воспоминания нашей связи. Я вновь увижу вас на этом же месте, улыбающейся такой обворожительной улыбкой. Ах, постойте, не говорите больше обо всем этом, иначе мы так и не расстанемся; однако это придется сделать – мы стали слишком несчастны!
– Да, это правда, – ответила Елена. – Кроме того, вы говорите себе так тихо, что возможно не слышите сами, что наша застоявшаяся любовь вас леденит и настало время согреться под солнцем новой страсти. Идите, мой друг, идите… и прощайте, – добавила она и слезы, которые она долгое время старалась удержать, хлынули у нее из глаз.
Мужество совсем покинуло Мориса. Это грустное «прощайте», которое ему бросила сквозь слезы женщина, так любившая его, женщина, которую он все еще любил, раздирало его сердце… Он бросился к ней, восклицая:
– Нет, нет, я никогда не скажу тебе прощай! У меня не хватит смелости для этого!
– Я сделала это за вас, Морис, – сказала она просто и, пока он не догадался о ее намерении, подошла к камину и позвонила.
– Что вы делаете? – сказал Морис.
Она повернулась к вошедшему лакею и, указав на один из подсвечников, оставшихся на карточном столе, сказала:
– Возьмите этот канделябр и проводите господина Девилля, Жозеф.
Пока слуга выполнял ее распоряжение, Морис наклонился <к Плене и шепнул:
– Как! Вы хотите, чтобы этот слуга присутствовал при нашем расставании?
– Если бы я этого не сделала, – ответила она гак же тихо и грустно, как Морис, – мы не смогли бы проститься. Я вооружилась и против вашей слабости, и против своей.
Графиня протянула ему руку как всегда делала, когда они расставались до завтра. При ее прикосновении Морис вздрогнул: он готов уже был схватить Елену в объятия и прижать к груди, но она кивком указала ему на лакея, который, стоя у дверей салона, ждал. Морис сдержался и, чтобы скорее покончить с этой грустной сценой, резко повернулся и вышел, не обернувшись.
Бедная мадам де Брионн, опершись на мраморный камин, сначала следила за ним взглядом, а когда его уже не было видно, прислушалась к шуму удалявшихся шагов, к звуку закрываемой двери, к грохоту отъезжавшего экипажа. Когда, наконец, все вновь погрузилось в тишину, она рухнула на диван, разбитая горем и едва слышно повторяя сквозь рыдания:
– Он уехал! Он больше не вернется! Ах, Морис, Морис!
Бедная женщина! От пяти счастливых лет у нее ничего не осталось, кроме воспоминаний. Но зато какое
