– Так и свезли, на телегах.
Митька вскочил как с горячей сковороды. Даже заикаться начал:
– В-в-ввы это чего, дд-дураки, что ли?
– А ты у нас умник, – улыбнулась бабка. – В Нюшкином-то сеннике кто три дни отсиживался?
Митька выскочил из избы, забежал опять:
– Он где сегодня? Пашут, что ли?
– Пашут...
Дверь хлопнула так, что зазвенела в шкафу пустая посуда.
...Иван Африканович действительно пахал с Мишкой на тракторе под озимовой сев на старом дрыновском отрубе.
Пахать выехали поздно, дело чего-то не клеилось, а раскиданный бабами навоз еще вчера весь пересох. Сухая серая земля туго поддавалась плугам, лемеха тупились быстро. У Ивана Африкановича болела душа при виде пыльного, поросшего молочником поля, вспаханные места были не намного черней невспаханных.
Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.
– Стой! Стой! – закричал Иван Африканович, но Мишка тарахтел дальше, словно бы и не слышал. – Стой, говорят! – Иван Африканович вне себя спрыгнул с прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину. – Оглох, что ли?
Мишка нехотя остановился:
– А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет.
– Это... это... это как не вырастет?
– И чего ты, Африканович... Везде тебе больше всех надо.
– Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творим-то?
– Ну и что?– Мишка скорчил шутовскую рожу. – Три к носу...
В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке.
Митька шел по полю дергающейся походкой, и Мишка с хитрым прищуром следил за ним. Митька не поздоровался, сел на плуг.
Иван Африканович покосился:
– Ты это что? Вроде не с той ноги встал.
Митька сплюнул и презрительно долго глядел на зятя.
Ивану Африкановичу стало не по себе, он растерялся.
– Сено где? – резко обернулся шурин.
– Да где... в гумне вроде.
– А чего ж оно в гумне-то?
– Дак ведь...
– Дак, дак! – Митька вскочил на косолапые, сильные ножищи. – Лопухи чертовы! В гумне, да? Свез, да? А чего ж ты свез-то? Расстреляли бы тебя, если б не свез? Пентюхи вы все, пыль на ушах... и... – Митька горько выругался, ехидно потрепал пальцем свое же ухо, словно бы стряхивая с него пыль.
Он ушел сутулой, какой-то скорбной походкой (до этого ходил по-другому), не напился, а пришел к реке и сел под свежим, еще не осевшим стогом. Иван Африканович не видел его до завтрашнего вечера.
...Однажды раным-рано Иван Африканович зашел в огород, чтобы перед работой обрыть грядку картофеля. Он только хотел воткнуть в землю лопату, как увидел Митьку. Тот сидел на камне и глядел на еще сонную, но уже без тумана реку, в зубах у него торчала травинка. Сидел босиком и глядел на реку. Что-то не замечал Иван Африканович, чтобы Митька вставал с восходом, – всегда парень спал до обеда.
Митька услышал кашель и, ополоснув лицо, поднялся к Ивану Африкановичу:
– Ну, Африканович, хватит.
– Чего хватит?
– А маячить хватит.
– Поедешь, что ли?
– Ну! И ты тоже поедешь.
– Я-то поеду, – улыбнулся Иван Африканович. – С печи на полати.
– А я говорю, поедешь!
– Это куда я поеду?
– Со мной! – Митька решительно пнул ботинком ком земли. – На Север поедешь, я всерьез говорю. Ты сколько отхватил вчера? В получку-то? У вас ведь вчера получка была?
– Была.
– Ну и сколько тебе шарахнули?
– Восемнадцать рублей дали.
– За месяц?
– За месяц.
– Отхватил... Ну, а зимой ты и того не заработаешь. А если корову не прокормишь? У тебя этих... архаровцев-то сколько, девять?
– Оно конешно... – Иван Африканович подзамялся, но вдруг обозлился: – Ты с кем думал? Я с тобой поеду? Нет, брат, мое дело дома сиди, не ерепенься. А кто меня отпустит? Ты об этом, видать, и забыл, что у меня вся документация – одна молошная книжка. Где бабам молоко записывают, сколько сдадено. Нет, Митя, друг мой... Ты это перемудрил. Некуда мне ехать, надо было раньше думать, после армии. Дело привычное.
Иван Африканович отмахнулся и взялся за лопату, а Митька отнял у него эту лопату и опять:
– Ты меня послушай. Сена у тебя пшик, с одной загороды, так? Так! Рыба да охота тоже не доход, так? Так! А в Заполярье ты полтораста рублей левой ногой заработаешь. Ну, а с документами на меня положись. В тех местах законы не писаны. Теперь за деньги все можно сделать. Вон живых баб на ночь покупают, купим и паспорт.
– Иди ты... покупщик! – огрызнулся Иван Африканович. – Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели я непокупного хочу?
Иван Африканович даже сам удивился, откуда взялась какая-то злость в душе. Никогда он с Митькой не ругался. А Митька не обращал внимания на эту злость и все говорил, и получалось так, что прав он, а не Иван Африканович, и от этого Ивану Африкановичу было еще обидней.
– Непокупного он захотел! – Митька вдавил окурок в чистую влажную землю. – Ну и давай! Вот сена ты накосил непокупного. Тебе хоть за косьбу заплатили? Гы! Смех на палочке. У тебя и сейчас одни ребятишки непокупные, хрен моржовый.
– Оно верно. Все покупное стало. Дошло... Только я, Митя, никуда с тобой не поеду. Жила не та стала.
– Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.
– Гну. А на чужой стороне меня самого это... в дугу.
– А-а, ну тебя!
Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.
Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному. Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал. Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось.
По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и тоже все дымил в горячке.
– Вот ты, Африканович, говоришь – город как нетопленная печь, не греет, не тешит. А тут у тебя греет? Тешит?
– Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.
– Ну вот.
