Тот не двинул и бровью – он был профессиональным наемником, одинаково серьезно относившимся и к обезумевшей кошке, и к боксеру в тяжелом весе. 'Ее черный пояс против него, что носовой платочек против насморка, – думал я, вглядываясь в холодные глаза недобитка. – А может быть, она просто решила умереть? Не в силах вынести навязчивых мыслей о дочери?
Подстегнутый догадкой; я метнулся к Ольге, схватил за плечо. И получил крепкий удар пяткой под колено и одновременно – затылком в нос. Я упал, а она, и, не обернувшись, пошла к чужаку. Приблизилась, сделала обманное движение и ударила в глаз (она всегда била в глаз). Но 'Рэмбо' неуловимым движением левой отвел удар, и тут же саперная лопатка устремилась к Ольгиной голове... 'Все!!!' – взорвался я мыслью. И тут наверху хлопнул выстрел, 'Рэмбо' осел и медленно повалился на девушку... Она брезгливо оттолкнула его, поднялась на ноги и побрела в штольню.
А мы, в поисках таинственного стрелка, закрутили головами, оглядывая верхушки скал. Никого не увидев, присели вокруг Оторвилапко.
– Вот она дырочка! – Баламут сунул указательный палец в маленькое, точащееся сукровицей отверстие чуть выше лба убитого. – А выходное отверстие точно в заднице.
– Борис, что ли, стрелял? – задумчиво спросил я.
– А кто же еще? – не совсем уверенно протянул Баламут... – Не свои же его замочили?
– А почему он тогда прячется? – посмотрела на него София.
– Может, он не от нас прячется... – посмотрела на скалы Вероника. – Там же их много...
– Знаете, чего я боюсь, – нахмурился я, покусывая губы. – Он там ошивается, а вдруг Лидкин Кирилл заявится? Молодой, около двадцати, наверняка в детдоме воспитывался. Где еще? Только в детдоме. Короче, могут они друг друга урезонить. Если уже не урезонили. Полезу-ка я наверх...
– Нет, ты очень уж тяжелый, мы тебя не удержим. Лучше уж Николай Сергеевич полезет... – сказал Баламут и, сходив за веревкой с кошкой, принялся укладывать ее кольцами.
– А ведь кроме тебя, Коля, еще двое выбраться могут... – вдруг осенило меня.
– Ну-ну... – усмехнулся Баламут. – Ты внизу, на тебе Ольга, либо София... Веронике нельзя напрягаться, у Ольги ладони пораненные, значит, может выбраться только София. А я ее не отпущу, пока не узнаю наверняка, что там делается...
Через полчаса я стоял под первым крюком, на моих плечах стояла София. А Баламут раз за разом пытался на нее взобраться. С третьего раза это получилось. Хотя Худосоков был в командировке, кошка зацепилась с первого раза.
После того, как Николай исчез за обрезом скалы, мы послонялись с полчаса, затем жара сломила нас, и мы задремали.
3. Бар для военнопленных? – Биомашина, то есть зомбер? – Шварцнеггер веников не вяжет...
Выбравшись на скалу, Баламут посидел минут пять в кустах шиповника. Не услышав никаких подозрительных звуков и ничего подозрительного не заметив, пошел искать палатку охранников. И нашел ее – шестиместную, новенькую, как из магазина. В ней среди россыпи пустых бутылок лежал лыка не вязавший Борис. Баламут в поисках не опорожненной бутылки зарыскал глазами по палатке, в это время в его спину ткнулось что-то весьма напоминающее ствол огнестрельного оружия. 'На автомат не похоже...' – автоматически подумал Николай и хотел, было, обернуться, но стволу это совсем не понравилось, и он недвусмысленно вжался в его ребра...
– Ну ладно, ладно... – примирительно проговорил Баламут. – Сдаюсь. Где тут у вас бар для военнопленных?
– А х... тебе не мясо? – раздался сзади ровный спокойный голос. – Руки давай назад!
Баламут вспомнил, как Ольга недавно расправилась со своим Черновым, и, решив (чем он хуже?) повторить ее действия, каблуком ботинка ударил в голенную кость, а затылком – в нос стоявшего сзади грубияна и матершинника. Но грубиян и матершинник оказался каменным. Более всего убедили Колю в этом руки матершинника, немедленно отбросившие его в дальний угол палатки, прямо на Бельмондо.
– Бу... буфет у на... у нас после одиннадцати... – проговорил Борис, пытаясь выбраться из-под товарища. – С приземленьицем вас, Николай Сергеевич!
– Пьянь болотная! – буркнул Баламут и, встав на ноги, уставился на отправившую его в полет катапульту.
– Ты его не обижай! – посоветовал Бельмондо. – Он гвозди морским узлом вяжет. И, знаешь, финт еще показывал – с двух метров рублевой монетой пятислойную фанеру пробил... Попросишь, он и тебе покажет.
Пока Борис говорил, Баламут изучал своего победителя. Тот был худощав, среднего роста, модно стрижен и с ног до головы одет в 'Адидас'.
– Интеллект где-то на уровне Мойдодыра, да? – поинтересовался Коля, закончив рекогносцировку.
– Нет, – совершенно не изменившись в лице, ответил хозяин положения. – На уровне среднего копенгагена. Спиной ко мне, ноги раздвинуть, руки назад!
– Сделай, как он сказал, – посоветовал Борис. – Он наручники на тебя оденет, и потом издеваться станет.
Баламут с испугом посмотрел на товарища, и тот его успокоил:
– Да, не бойся, он по-хорошему издевается. Стакан нальет, на землю поставит и будет смотреть, как ты его пить будешь... А выпьешь, он тебя икрой с ложечки закусит, или шоколадом, в зависимости оттого, что выпьешь. Дефективный он какой-то, но на слова не обижается.
Взгляд Баламута стал недоверчивым, он повернулся спиной к дефективному, тот надел ему наручники и вышел из палатки.
– За бутылкой пошел, – тепло сказал Бельмондо. – И, клянусь, он сразу понял, что ты водку предпочитаешь. Знаешь, он мужик неплохой... Худосоков ему приказ оставил, чтобы ни один волос с наших
