«В кого настырный такой? Видать, в дедка…» — подумал Иван Никитич и открыл шкап, чтобы достать карандаш и бумагу. Иван Никитич ходил в школу всего с успеньева дня до рождества, но успел-таки выучиться складывать и писать по слогам.
Сережка писал в тетрадке уже лучше отца, да и читал намного бойчее. Вот и сегодня дедко Клюшин приглашал парня на вечер читать Библию, конечно, после того, как парень сделает домашний урок.
У Клюшиных частенько по вечерам читали Библию. Но последний год Степан не стал читать старикам по священному тексту. Из Питера ему привезли новые книги, поэтому приглашали читать то Володю Зырина, то еще кого-нибудь, сидели иногда до вторых петухов.
Нет, Сережка-то сегодня был уж совсем не читальщик!
Драка случилась неожиданная и неравная. На большой перемене учительница Дугина вывесила плакат, а на плакате был нарисован кулак-живодер. На беду, он оказался очень похож на Данила Пачина. Борода точь-в-точь и даже картуз, и вот ребята начали дразнить Олешку: «Пачин-кулачин!» Звонок вроде бы притушил страсти, но дальше было что-то совсем несуразное…
Сейчас обида и слезы все еще душили Сережку, он знал и хорошо помнил, кто его колотил, но жаловаться отцу или матери было самым последним делом. Он молча улез на печь.
Иван Никитич покачал головой и тяжело ступил на лесенку, ведущую наверх к молодым. Ему не хотелось делить с Павлом хозяйство, не хотелось того и зятю, но что было делать? Может, у Павла были и свои планы, может, он не захочет в колхоз. Не захочет в колхоз? Иван Никитич припомнил, как глядел на него Сопронов, когда вручал «последнее предупреждение» насчет уплаты налога. «Нет, надо делиться, может, и скинут недоимку-то», — думал Иван Никитич.
Но он напрасно так думал, Павел отказался делиться.
— Уж что в колхозе ни выплывет, а вместе останемся. Не буду от вас откалываться, будь что будет…
Благодарный Иван Рогов едва удержал в глазу скопившуюся слезу.
Собравшись еще раз внизу и все вместе, Роговы без лишних слов решили вступить в колхоз. После такого решения все молча долго сидели на лавках.
— Сережка, а ты чево скажешь? — шутливо вскинулся Иван Никитич. — Ну-ко слезай, станови свою резолюцию.
Сережка не отозвался.
Вечером мужики ушли по другоизбам, и Аксинья лаской и уговорами выжила его из печной темноты. Она всплеснула руками:
— Господи, наказанье мое!
Губа у мальчишки распухла, зуб шатался, под носом запекся кровавый сгусток. Аксинья мигом сделала ему примочку из листьев подорожника. Приголубила, выспрашивая, но Сережка только сердито сопел и ничего не рассказывал. А когда старики послали за ним Таисью Клюшину, он снова спрятался, теперь уж за шкапом на примостье.
— Унеси водяной, опеть всю ночь просидят, — выкладывала простодушная Таисья, жена Степана Клюшина. — Старики к нам, а мужики-ти вроде в Кешину избу.
— Так и пусть бы тамотка читали Библию-то, — засмеялась Аксинья. — Теперь в колхозе грамотных много.
— Полно! Читка от их. Да и книгу дедко из дому никуды не пускает. Этта и на сундук-то замок повисил. В которой книгу-то складывает.
— Ты скажи-ко им, Таисьюшка, что у парня-то голова болит, угорел. Пусть ищут другого читальщика.
— Теперь за Володей пошлют, я уж знаю. Я уж вижу, карасину в лампу не зря налил. Просидят, пока лампа горит.
Таисья ушла. Между тем в приземистой, с коричневыми стенами зимовке Клюшиных действительно горела пока слегка увернутая семилинейная лампа. Евграф, Новожил, Жучок, дедко Клюшин, Носопырь и дедко Никита сговорились и приготовились слушать Библию. Сидели по-за столу, на лавках, тихо разговаривали. О колхозе, словно по уговору, никто ни гуту. Когда хлопнули уличные ворота и в дверях показалась посланница, все напряженно затихли.
— Угорел парень-то, — сообщила Таисья. — Не придет.
— Знаю, как угорел, — крякнул дедко Никита и рассказал, как Сережка пришел домой весь в крови. И тут заговорили все разом.
— Степка! — обернулся дедко Клюшин к сыну, вязавшему вершу. — Хоть бы разок почитал! Сколько бы грехов-то с тебя господь скинул. Да разве дождешься от тебя!
Молчун Степан не моргнул и глазом, продолжая вязать. Он только что хотел податься в Кешину избу. Но и уважить отца не мешало. Остальных тоже не выгонишь, ждут. Если он откажется, то Таиску наверняка пошлют снова, искать по деревне Володю Зырина, а Володя неизвестно где, может, ушел в Залесную. «Нет, видно, надо почитать, — подумал Степан. — Вишь, уши-то навострили…»
Степан Клюшин не любил религию. Когда причт Никольской церкви ходил по Шибанихе и добирался до клюшинского подворья, он не показывался в избе, прятался в бане либо шел в другой дом. Однажды он не пустил на лестницу пьяного отца Николая Перовского. У Степана в Питере жил дружок-одногодок Саша Хлынов из деревни Заришной. Уехал туда еще мальчишкой, поскольку на всех братьев не хватило земли. Этот Саша еще в девятьсот пятом и после, и при Столыпине возил из Питера крамольные листы и запрещенные книги. Клюшин прятал их в своем сеннике, никого туда не пускал. Первой книгой, привезенной из Питера, была «Жизнь Иисуса» Жозефа Эрнеста Ренана. После нее Степан перестал ходить в церковь. Потом Хлынов привез ему книгу о Гарибальди, потом книгу Чернышевского «Что делать?» и с десяток скучных и непонятных брошюр. Все это, вместе с руководством по агрономии и книжечкой о выделке кож, лежало в сеннике под несколькими замками. Дедко Клюшин под горячую руку ругал Степана фармазоном. Он грозился отнять у сына сенник и выкидать книги вместе с табачными семенами, но Степан только сопел и никогда не спорил с отцом.
Библия была привезена дедком с Кумзерской ярмарки. Она хранилась не менее тщательно, но Степан уже редко брал в руки эту тяжелую книгу.
Сейчас шибановские старики с надеждой глядели на Степана, и он отложил копыл с рыболовной вязкой, встал, начал опускать лампу пониже на два железных прутка. Дедко Клюшин, не скрывая довольства, засеменил к своему сундуку, чтобы достать Библию. Евграф взял копыл и начал споро вязать клюшинскую вершу.
— Ну, дак чево будем? — спросил Степан и насмешливо обвел всех взглядом. — Она воно какая толстая, как кобыла.
— Цыц! — подскочил дедко. — Табашник…
— Ну, я тогды пойду к Фотиевым, — ухмыльнулся Степан.
— Иди! Не надобен! — Рассерженный дедко отнял у него книгу и уже хотел было вновь положить ее в сундук, но Степан Клюшин прибавил в лампе огня:
— Ладно, ладно, тятька.
— Ладно… — не мог успокоиться дедко Петруша, — ишь… к Фотиевым он…
— Дак чего? Какое место? — снова спросил Степан.
— Давай уж, Степан Петрович, откровение Иоанново, — примиряюще сказал дедко Никита.
— Да. Самый конец, — поддержал Новожил.
— Ево, ево надо…
Клюшин открыл нужное место, почти на самом конце Писания. Стало тихо, только мутовка в руках Таисьи слегка постукивала о края рыльника. Не теряя напрасно времени, хозяйка взбивала сметану. Она была очень довольна, что муж не ушел в Кешину избу, а ей не пришлось бежать в поиски Володи Зырина.
Степан читал слегка нараспев, медленно и негромко. Носопырь все приставлял свою черную ладонь то к одному, то к другому уху. Новожил тоже то и дело вытягивал шею, выставляя на огонь сивую бороду. Медленно, медленно, тихо постукивали ходики.
— «И семь ангелов, имеющих семь труб, приготовились трубить. Первый ангел вострубил, и сделался град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая
