Данило неодобрительно крякнул.
— Ну, пойдем, самовар на столе.
Павел с наслаждением потоптался на родимом крыльце. Подковка, прибитая еще дедком, была на месте, веревочка воротной защелки прежняя. Он знал здесь каждый сучок, на этих воротах и половицах сеней. Обитые рогожею двери в избу открывались тоже по-прежнему, легко, мягко, и той же квашонкой и сухим луком пахло в избе. Он был дома на Васильевых проводинах, но тогда не до квашонки было: провожали Василия всей деревней, с гармоньей, с пивом.
Павел успокоил заохавшую мать, снял шерстяное полупальто и шапку, повесил у дверей на деревянную вешалку.
— От Васьки-то было письмо?
— Было одно с дороги-то! — запричитала Катерина. — Говорит, что на море везут, а куды — не сказывают. Ты, Верушка, сняла бы катанки-то. Отец, подай девке теплые.
— Девка… — Павел, подбадривая сразу присмиревшую Веру, украдкой охватил ее тонкую сильную поясницу. Это углядела Катерина, засмеялась.
— Ну, еще не наобнимались! Ну-ко, давай садитесь, со Христом. Отец, нечего прохлаждаться.
Данило достал из шкапа четвертинку. Большая сковорода с маслеными блинами, посыпанными заспой, появилась из печи. Павел щипцами наколол сахару.
Не успели выпить по чашке чаю, как к дому подъехали сначала одна подвода, потом другая. Первым послышался в дверях бас шибановского попа. Он еще с порога, не поздоровавшись, спел:
— Ну, Николай Иванович, — восхитился Данило — Везучий ты парень, прямо к блинам.
Николай Иванович поздоровался, с бабами голосом, с мужчинами за руку.
— Ты, Данило Семенович, не осуди, и ты, Павел Данилович, извини, а я свою кобылу привязал к вашим саням, а в гости пойду к отцу Иринею.
— Да што ты, Николай Иванович! Места хватит, ну-ко, стопочку!
— Не откажусь. Не откажусь, ибо еще в Шибанихе сподобились совокупно с Николай Николаевичем… а вот и сам владыко. Владыко и дево!
— На помин будто сноп на овин! — засмеялась Катерина. — Раздевайтесь.
Микуленок с хохочущей Палашкой вошли в избу. Палашка хваталась за живот, не могла освободиться от смеха.
— Ой, девушки, ой, не выговорить.
— Над чем хохочешь-то?
— А ну ее, — сказал Микуленок. — Сама не знает. Нет, не могу. Сейчас нежелательно.
Председатель Шибановского сельсовета отстранил налитую ему стопку.
— Ну, после собранья заходи! — крикнул вслед ему Данило.
Все посмотрели в окно, оставит ли Микулин лошадь у пачинского крыльца. Лошадь он не оставил, и от этого Палашка мигом перестала смеяться. Но за столом она опять ударилась в смех.
— Ой, унеси водяной, ой, крестная, дай водицы…
— Да что сделалось-то?
Но то, над чем смеялась Палашка, смешным показалось только ей, и если рассказывать, то оказалось бы не смешно. Перед тем как заехать к Пачиным, Микуленок остановил лошадь у лавки. Он хотел купить Палашке гостинец. Палашка сбегала тем временем за амбар, сделала свое короткое дело и выглянула. Нигде никого не было. Перед собранием улица у кооперации опустела. Чья-то немолодая лошадь с пустыми дровнями небыстро бежала вдоль по улице, за дровнями волочилась вожжина. Маленький мужичок из деревни Усташихи, без шапки, растрепанный, тщетно пытался изловить вожжину и все приговаривал: «Ох, подержите, пожалуйста!» Он бежал и приговаривал: «Ох, подержите, пожалуйста!» Но подержать было некому, на улице никого не изладилось. Вид этого растрепанного мужика и рассмешил почему-то Палашку.
XVII
Ольховский ВИК с 1918 года размещался в одноэтажном, крытом железом доме бывшей волостной управы. Дом был построен с тремя комнатами на каждую коридорную сторону и мезонином, как называли чердачную комнату. Внизу помещался волисполком. Кроме того, одна комната была отдана ККОВу, а другая — под контору двух колхозов, то есть кредитно-машинному товариществу и маслоартели. (Третьим колхозом считалась в волости коммуна имени Клары Цеткин, но вся ее «бухгалтерия» размещалась в сундучке Митьки Усова.) Рядом с конторой колхоза располагалась еще изба-читальня, в мезонине же были свалены старопрежние архивы. Когда секретарем ячейки избрали присланного из уезда Сопронова, Степан Иванович Лузин предложил ему мезонин. Архивы свалили на полу в уборной, а в мезонине за счет бюджета сложили печку-щиток и сделали накат пола.
В мезонине было свежо, но Сопронов не хотел опускаться вниз. Он разбирал посиневшими пальцами бумаги и ждал, когда Лузин сам поднимется в мезонин. Собрание по созданию новых групп бедноты намечалось на двенадцать, а Лузин не поднимался к Сопронову. Уборщица Степанида, топившая в мезонине печку, сказала, что Степан Иванович давно пришел, что народу съехалось густо.
Сопронов, так и не дождавшись к себе председателя ВИКа, решил действовать напролом и самостоятельно. Он взял несколько листов линованной, еще старорежимной бумаги и разграфил их вдоль. В заголовке первой графы он написал: № п/п. Вторая графа само собой называлась ФИО, а третью он обозначил четырьмя буквами: кл. пр. — классовая принадлежность. Оставалось еще место для четвертой графы. Сопронов, подумав немного, надписал: ос. уп. — особые упоминания. Затем он больше часа переписывал с налогового списка фамилии в свой список, устал и, вертя карандаш, подошел к окну.
Внизу, у коновязи, стояло много подвод, кони жевали сено. Около саней крутились собаки, сновали ребятишки с корегами. Подъезжали все новые, самые дальние подводы, много народу подходило пешком.
Сопронов, глядя на себя со стороны, снова поместился на стуле, когда уборщица пришла закрывать трубу.
— Степанида, не видела Нечаева шибановского?
— Давно тут крутится.
— Ну-ко, позови мне его!
Тощая, похожая на весеннюю галку Степанида разогнулась у печки.
— Сам бы сходил. Где он, может, в деревне у кого.
— Найди!
Степанида ушла с добродушным ворчанием.
Сопронов взглянул на шибановские фамилии: всего пять, от силы семь хозяйств были, по его мнению, по-настоящему бедняцкими, остальные сплошь зажиточные и кулаки. Он не курил с того времени, как вступил в партию, но сейчас ему как будто чего-то недоставало. Вспоминая о куреве, подумал: «Опять же взять и другие деревни. Что ни изба, то и зажиточный, у каждого по лошади и корове, у многих по две, а то
