— А о чем говорить? — огрызнулся Сопронов. — Нам говорить не о чем…
— Найдется о чем!
— Ты почему от меня скрыл, что пришла бумага на Пачина?
— Я этого не скрывал. Решение губисполкома пришло третьего дня, а ты меня насчет Пачина не спрашивал!
Сопронов хотел что-то крикнуть, но осекся, в дверях появилась черная голова Митьки Усова.
— Давай, давай, заходи, — сказал председатель. — Где остальные?
— Чичас придут.
Митька долго перекидывал свою остамевшую ногу через высокий порог мезонина, так долго, что напустил холоду, и подошла Дугина. Она поздоровалась со всеми за руку и мужскою походкой прошла в угол. Все молчали. Вскоре послышались голоса и остальных членов ячейки, Микулина с Веричевым. Они, громко разговаривая, поднимались по лесенке, но, почуяв молчание, сразу затихли. Веричев тоже за руку поздоровался с присутствующими.
Сопронов ни на кого не глядел. Он сидел теперь за столом, бледный, играл и постукивал карандашом о столешницу.
Все шесть членов Ольховской ячейки молчали. Дугина курила тонкую дешевую папироску, роняя пепел на длинную юбку. Она сидела нога на ногу, моргала усталыми, блеклыми глазами и не понимала, что происходит.
Веричев, видимо предупрежденный Микулиным, строго и неподвижно глядел на улицу. Почему-то спереди он был очень похож на женщину, тогда как сбоку лицо его казалось большеносым и мужественным. Микулин только теперь заметил это и опять, уже совсем не к месту, улыбнулся. К счастью, никто не заметил этой улыбки. Митька Усов бережно отодвинул далеко в сторону негнущуюся свою ногу в большом, много раз чиненном валенке. И тоже затих, но от непривычки к молчанию он не знал, какое принять выражение лица. Он то насупливал брови и старался глядеть в одно определенное место, то важно отворачивался к окну, то жевал губами.
Степан Иванович произнес:
— Игнатий Павлович, прошу открыть заседание ячейки.
Сопронов вскинул на Лузина водянисто-белые суженные глаза и хрипло сказал:
— Сопронов ячейку не собирал. И открывать собранье Сопронов не намерен.
В мезонине установилось тягостное молчание.
— Так ведь собрались, Игнатий Павлович, — сказал Веричев. — Коли собрались, так надо открыть.
— Предлагаю, товарищи, начать собрание! — Степан Иванович встал. — Капитолина Андреевна, прошу записать присутствующих. Присаживайтесь к столу, записывайте. Есть у нас бумага, Игнатий Павлович?
Сопронов ничего не ответил.
Дугина, откашливаясь, поставила к торцу стола венский стул. Сопронов молча сунул ей бумагу и ручку, отвернулся.
— Товарищи коммунисты, — заговорил Степан Иванович, — троцкистские взгляды и левацкие методы достигли и нашей Ольховской ячейки! Предлагаю обсудить сугубое поведение товарища Сопронова. Его сегодняшние действия бросают черную тень как на нас, местных партийцев, так и на всю уездную организацию. То, что он натворил, не лезет ни в какие ворота…
— А што это я натворил? — Сопронов побелел. — Какую это тень навожу?
— Погодите, Игнатий Павлович, у вас будет возможность высказаться.
— Не буду я перед тобой высказываться!
— Не передо мной, а перед ячейкой. Выскажешься и понесешь партийную ответственность. Товарищи, Сопронов не согласовал вопрос о создании групп бедноты ни с ячейкой, ни с ВИКом. Сегодня он единолично собрал собрание бедноты. Он завалил, запутал и дискредитировал наше общее дело. Считаю необходимым немедля освободить его от обязанностей секретаря нашей ячейки.
Перо Дугиной словно поперхнулось и замерло на полуслове. Лесной объездчик Веричев крякнул. Усов, забыв закрыть рот, вытянул негнущуюся ногу и недоуменно уставился на Лузина. И только до одного Микуленка все еще не доходил смысл сказанного…
— Высказывайтесь, товарищи, у меня все.
Лузин сел и медленно, спокойно оглядел присутствующих. Сопронов то белел, то багровел неподвижным своим лицом, играл карандашом, пальцы заметно вздрагивали. Он по очереди на всех смотрел в упор и уверенно, с легкой тайной издевкой и даже с жалостью к каждому, словно зная что-то свое, что никто, кроме него, не знал.
— Дак это как, Степан Иванович? — Митька Усов загреб пальцами свою черную шевелюру. — Ведь его вроде бы уезд к нам послал, а мы взяли да скинули. Нехорошо вроде бы!
— Уезд уездом, Дмитрий. А за такие дела надо гнать из партии. — Лузин устало затих, помолчал и сказал: — Предлагаю голосовать…
Веричев, не вставая, обратился к Усову:
— Ты вот говоришь, то да се, это нехорошо да то. А это хорошо разве? Он вон всю волость сбунтил, нас не спросил…
Лузин снова встал.
— Кто за то, чтобы освободить товарища Сопронова от обязанностей секретаря Ольховской ячейки? Прошу поднять руку.
Степан Иванович стоя первый согнул руку с вытянутой ладонью. Вторым поднял руку объездчик Веричев. Дугина отложила ручку, огляделась и после краткой заминки тоже подняла руку. Усов как будто еще раздумывал, и все теперь смотрели на Микуленка. Микуленок не понимал до конца, что происходит, он улыбался. Он поднял руку совсем машинально, не думая, и Митьке Усову тоже ничего не оставалось делать. Митька вздохнул и поднял задубелую свою ладонь.
Сумерки медленно прошли за окном, в рамах почернели синие стекла. Степанида принесла зажженную лампу. Сопронов молчал и ни на кого не глядел. Но когда в секретари единогласно выбрали объездчика Веричева, он вскочил. С каким-то даже торжеством, прищуриваясь, оглядел каждого и пошел к двери. Держась за скобу, он оглянулся к ячейке:
— Не вы ставили, не вам и снимать!
Дверь мезонина громко хлопнула.
Микуленок отвязал мерина, и только теперь до него дошло, что произошло в мезонине. Ему стало жаль Игнаху, он затужил, что голосовал против бывшего секретаря. Микуленку на минуту стало тревожно, как-то неловко, сбивчиво замелькали в уме неспокойные мысли. Где-то что-то было неладно. Что-то большое и главное пошло вперекос.
Но была масленица…
Свежая, не очень темная ночь кутала мир в спокойную дрему, теплое, темное небо опустилось на самые крыши. Пахло снегом и сеном, желтели в домах ламповые огни, в проулке визжали девки. Слышался скрип запоздалой подводы, и лошадь усталым всхрапом будила какого-то подгулявшего зятя. Была масленица, и Микуленок нарочно, как делают дети, забыл про все неприятности. Он вспомнил Палашку, расправил вожжины и шмякнулся в заветные теперь сани. Мерин, тоже повеселевший, проворно развернулся у ВИКа, пошел на дорогу рысью. Может быть, у проулка, ведущего к подворью Данила Пачина, Микуленок незаметно для себя шевельнул левой вожжиной. А может, мерин сам догадался, куда воротить. Так или иначе, Микуленок, удивляясь, подъехал к дому Данила.
Пашкиных санок и лошади у крыльца не было, не было и поповской кобылы. Огонь в лампе, увернутый наполовину, еле светился сквозь стекла рамы, но Микуленок решительно выскочил из саней. Привязал недовольного мерина и вбежал на крыльцо. Ворота были не заперты. Микуленок удивился своей смелости, но в избу вошел безо всяких стеснений. На углу заставленного посудой стола сидел Данило Пачин и тихонько, с хрипотцой пел песню, а во всю переднюю лавку лежал и храпел поп Рыжко. «Видно, опять кобылу-то потерял, — подумал Микуленок. — Ну и долбило!»
Микуленок вывернул в лампе огонь, изба осветилась. Данило очнулся от своего печального пения.
