— Считайте как хотите. Скажите…
— Я не буду отвечать на ваши вопросы! — сказал Прозоров.
— Скачков, пиши протокол. Первый вопрос. Что говорил в лесу? Середняку Климову, о земле, о ликвидации нэпа?
— Я не понимаю вас. Что я мог говорить? Не помню, что я мог говорить, тем более о нэпе.
— Значит, не помните. Тогда, может быть, вы вспомните момент у кооперативной лавки… с продажей зерна? Середняком Роговым Павлом Данилычем? И ваши подстрекательские действия в отношении Рогова…
— Какие действия? Я показал газету с постановлением об отмене чрезвычайных мер, только и всего.
— Вот, вот.
— Я ознакомил Сопронова с постановлением правительства, подписанным Председателем эСэНКа.
— А кто вас просил? Вы что, агитпроп? Или, может, зав. избой-читальней?
— Не понимаю… — с мучительной гримасой произнес Прозоров. — С каких пор читать центральные газеты считается уголовным делом? Не понимаю я вас, товарищ Ерохин.
— Поймешь, время придет.
Ерохин резко встал, шибанул ногой табурет и направился к двери.
— Скачков, продолжай допрос!
Дверь сильно хлопнула и распахнулась. «Чертов барин… — ругался секретарь в уме. — Вить, говорить научен, грамотный. Ну, я ему покажу грамоту».
— Меерсон! Где Меерсон?
— Одну минутку, Нил Афанасьевич, — Меерсон спешил по коридору с полотенцем и мыльницей.
— Ты долго будешь красоту наводить? Немедленно займись благочинным! А где этот парень, которого выпороли? Вызван?
Селька был вызван. Он перетаптывался в коридоре, не знал, что делать. Услышав голос Ерохина, он поглядел на свои рыжие, давно не мазанные сапоги, одернул синюю сатиновую рубаху и подошел к секретарю.
— Ты? — Ерохин окинул парня острым оценивающим взглядом. — Заходи.
Они исчезли в «колхозной» комнате. Между тем как Меерсон в комнате ККОВ торопливо жевал хлеб с колбасой, в кабинете Микулина Скачков продолжал допрос. Прозоров сидел нога на ногу, сцепив на колене длинные пальцы и глядя в окно, мимо Скачкова. Рассеянно, односложно он отвечал на вопросы. После того, что произошло за последние сутки, ему казалось смешным и жалким все то, что происходило сейчас. «Какая чушь! — думал он, словно не веря в то, что происходит. — Нелепость… глупо и мерзко… Кто-то написал в уезд о разговоре у осека с шибановскими мужиками. Сообщил и о покупке хлеба у Павла Рогова. Но что в этом предосудительного? Бывший помещик, лесовладелец, социально опасный субъект. Что может быть смешнее? И в чем же он виноват? Неужели только в том, что мыслит о будущем не совсем так, как бывший председатель ВИКа Степан Иванович Лузин, работающий теперь в уезде? Но с Лузиным можно было хотя бы поговорить…»
Скачков встал и прикрыл распахнутую дверь. Но Прозоров, оглянувшись, все же увидел, как по коридору прошел третий член чрезвычайной тройки, Яков Меерсон. Разумеется, это был он. Тот самый близорукий и рыжий, красневший без всякого повода гимназист. Брат черноглазой веселой Жени, с которой он, Прозоров, лежал когда-то в траве, за околицей уездного городка. «Какие странные метаморфозы… — думал Прозоров. — Впрочем, чего же тут странного? Прошло около двенадцати лет…»
— Так. Купил у Рогова хлеб. Почем?
— Что?
— Хлеб, говорю, почем? — повысил голос Скачков.
— Не помню, кажется, по два рубля пуд.
За окном разгоралось спокойное и свежее, светлое и зеленое послегрозовое утро. Слышались овечьи бубенцы, коровы трубили, подгоняемые пастухом. Ласточки чиликали над окнами Ольховского исполкома.
— Подойди подписать протокол, — сказал Скачков, по-домашнему достал вышитый крестиками платочек и высморкался.
Прозоров встал и, не читая, подписал.
— Я могу идти?
— Нет. Поедешь в уезд. А покамест придется тебе одному посумерничать. Только вот куда тебя поместить?
Прозоров побледнел. Не находя слов от возмущения, стыда и особенно от этого оскорбительного «ты», он сжал кулаки. Но, ступая впереди Скачкова, опять расстегнувшего кобуру, Владимир Сергеевич фыркнул, ему почему-то стало смешно.
Еще по росе, к амбару первым пришел дедко Клюшин. Он вынул замок, аккуратно повесил на скобу, открыл двери. Увидев Митьку, подивился:
— Хватит дремать-то, хватит! Вон люди скотину выпустили, самовары ставят.
Митька мотал черной спутанной головой. Не просыпался. Вскоре появился Никита Рогов. Старики сидели на приступке, нюхали табак, не чихая.
Митька же зачихал во сне и проснулся. Сел, продрал глаза.
— Драка-то большая была?
— Дурацкое дело не хитрое, — обернулся дедко. — Долго ли будут, Митрей, держать-то нас?
— Не знаю.
— А вот што! Надо, видно, жаловаться. Прошение в уезд послать, больше и делать нечего.
Пришел Жук, ночевавший у Гривенника, а из Шибанихи — Новожил, вставший до свету.
— А ты, Новожилов, глупо и сделал, — объявил Жук. — Сидел бы дома, нос не высовывал.
— Да как? Ежели вытребовали.
— Старики, а это чево? Кого волокут?
Из проулка верхом на отце Николае ехал Павло Сопронов.
— Паша едет. Гривенник погоняет, — сказал Жук. — Вицу, вицу-то выломи!
Следом действительно торопился Гривенник, а чуть дальше вышагивал Носопырь. Отец Николай, топая могучими, в полупудовых сапогах лапами, поднес Павла к амбару и посадил на порог:
— Баста! Обратно пусть сельсовет везет.
— Николай Иванович, за много ли подрядился? — не унимался Жук. — Вот, паренину бы на тебе пахать. Заместо Ундера.
Отец Николай порылся в подряснике, достал денежку и подал Гривеннику:
— Ишши! Кровь из носу…
— Спит прикащик-то.
— Займи!
Гривенник отказался искать вино, вернул деньги. Отец Николай схватил его за портошину, подтянул поближе, и неизвестно, что было бы с Гривенником, если бы за него не вступились:
— Да что ты, Николай Иванович?
— Гляди, фулиганство припишут. Начальство наехало, ступить некуда.
Мало-помалу около амбара скопились кое-какие бабы и гости. Ребятишки затеяли на лужке игру «в галу». Акимко Дымов с шибановскими гостями — Иваном Нечаевым и Володей Зыриным, не проспавшись как следует с гармошкой проходили по улице. Увидели народ, привернули к амбару. Пришли ребята-холостяки, ночевавшие по овинам и гумнам, объявились девки, и веселье получилось само собой. Народ со всей деревни потянулся на пляску. К полудню около амбара образовалась порядочная толпа. Все как-то забыли про арестованных стариков: казанскую в Ольховице всегда праздновали и на второй день.
Старики судили чего-то свое насчет сенокоса, девки под зыринскую игру плясали кружком и на перепляс, вокруг стояли бабы, обсуждая, кто во что одет; ребята, во главе с Митькой Усовым, окружили попа, тащили его сплясать:
