вышагивать.
— Дак это же хорошо! — оживился Скачков. — Прогремишь на весь Советский Союз! Бумагу-то подписал сам нарком!
— Сам-то сам…
— Тогда в чем дело?
Скачков не знал пока про Палашкино заявление, но опытным глазом следователя он давно заметил, что микулинское расстройство на личной почве. Следователь спросил, что в голове у предрика. В голове же у Микулина торчала одна загвоздка: Палашкина дочка. Вдруг и второго ему судом припишут. Опозорится он на всю область. Хотя ко второму Палашкиному заходу предрик не касался ни сном, ни духом. Кто успел? Неизвестно… Присудят вот алименты за чужого, и будешь всю жизнь платить. Но самое главное — оргвыводы за моральное разложение. Микулин только что собрался идти расписываться со скачковской секретаршей синеблузницей Любой. Было о чем думать!
Скачков расхохотался, когда выслушал предрика:
— Да, оказывается, дело не в жеребце, а в кобыле! Николай Николаевич, есть о чем тужить. Все в наших руках. Мы это дело уладим вмиг. Не тужи, дорогой.
— Как ты уладишь?
Они стали приятелями с того самого дня, когда Микулин подписал бумагу на Игнаху Сопронова. Сопронов отсидел свое и, несмотря на участившиеся припадки, опять пошел в гору. Он и привез весть о Палашкином брюхе, когда приезжал на совещание работников райсоюза. До этого его выбрали в председатели Ольховского сельпо, хотя метил Игнаха в сельсовет на место Веричева.
— Уладим мы это так, — посерьезнел Скачков. — Сегодня же поговорю с прокурором, скажу ему и про ворошиловскую благодарность. А дальше найдем свидетелей по месту жительства, чтобы подтвердили, что ты тут ни при чем. До суда доводить не рекомендую…
— Вся Шибаниха знает, что девка у нее моя. Не будут писать.
— Напишут, как миленькие! Завтра еду в Ольховицу, у меня там срочные дела с хохляцкими беженцами. Проверну заодно и твое дело.
Предрик сразу повеселел:
— А чего с хохлами?
— Помнишь Малодуба Антона? Мы, понимаешь, отпустили его на родину как человека. А он, видать, снюхался там с контриками! Съездил и приехал обратно. Теперь в Ольховицу, и такую пропаганду привез.
— Какую?
— Говорит, что на Украине народ с голоду пухнет, что кое-где жрут человечину. Ну, я ему покажу, где чего жрут! А ты с алиментами… Ишь, чего испугался.
— Испугаешься, коли до райкома дошло!
— Не боись, я тебе это дело усахарю. Поедешь со мной в Ольховицу?
— Нет, у меня сессия на носу, надо готовить доклад.
— Знаю, какая у тебя сессия, — подмигнул Скачков. — Мне кое-что моя секретарша говаривала… Да, а ты помнишь Ерохина?
Микулин снова насторожился.
— Как не помнить!
— Так вот! Был я на днях в Вологде. В Духовом на Ерохина требуют характеристику. А еще всучили всесоюзный запрос. Не могут найти твоего земляка… Гири… Горен… Курьером служил у Калинина.
Скачков нашарил в полевой сумке блокнот, вспоминая фамилию.
— Гирина, что ли? — подсказал Микулин.
— Вот, вот. Ты знаешь его?
— Дружки со Штырем были.
— Были да сплыли! Как бы тебе эта дружба боком не вышла. Приказано собрать на него все подробные данные. Допросить родню. Гляди в оба с этим Гириным! Так едешь со мной в Ольховицу или нет?
— Нет.
— После женитьбы напишешь мне бумагу насчет твоего Штыря! Сразу.
— Может, я и жениться не буду…
— Будешь, будешь! — снова хохотнул следователь и встал. — Любка — девка хорошая…
Микулин по уходе Скачкова вызвал Смирнова, нынешнего заведующего сельхозотделом, велел ему выехать в срочную командировку в Ольховицу:
— Зайдешь к Скачкову, с ним и уедешь утром. Он скажет, чем там заниматься. Самое главное, навались на последнюю единоличницу и на строительство скотного двора. Выясни, что и как… Вечером зайдешь ко мне на квартиру. Поговорим… На обратном пути требуется пригнать жеребца…
Фокичу ехать в такую даль никак не хотелось, но предрик есть предрик. И ворошиловская бумага веселила, обязывала и подгоняла не только одного Фокича. Она не на шутку взбудоражила весь райком и райисполком. Мигом дошло дело и до областного военкомата.
На другой день уполномоченные на микулинском тарантасе выехали из райцентра, только выехали не утром, а уже после обеда. Им пришлось ночевать на середине пути в том самом доме со въездом, где всегда останавливались шибановцы. Зато с ночлега Фокич со следователем выехали еще затемно. Проехали второй волок, стало светать. Пели петухи в деревнях, стук цепов доносился от многих гумен. Люди молотили рожь. В тех деревнях, где ежегодно праздновали день Успения Богородицы, уже сушили в овинах проросший солод. Радужная паутина плавала в воздухе. Роса изумрудами играла и переливалась, когда всходило солнце. Ритмичный бой цепов стихал на гумнах вместе с восходом.
Лошадью правил сам следователь. Тарантас кренился на крупных выбоинах, отдохнувшая лошадь бодро отфыркивалась.
Сидя на мешке с овсом, Фокич взял скачковскую папиросу, заметил:
— Товарищ Скачков, Николай Николаевич просил собрать кое-какие бумаги в Шибанихе…
— Скажу все на месте, погоди! Дай на природе очухаться… — И передал Фокичу вожжи. — Давай, правь государством! Харчей-то взял каких? У меня только хлеб да вареные яйца.
Из полевой сумки он вытащил две четвертинки, еду и миниатюрную эмалированную кружку. Фокич сразу повеселел, на ходу расстегнул свою полевую сумку и развязал свой узелок со снедью. Собственную четвертинку, спрятанную в овес, он побоялся показывать. Ее «оприходовали» лишь после двух скачковских, когда следователь запел:
У последнего волока Смирнов минут пятнадцать кормил кобылу овсом. День за разговорами кончился, время уже шло к осени. Солнышко скрылось. Слепни исчезли, но последние летние комары в изобилии садились на лошадиную морду. Лошадь мотала толовой, отмахивалась хвостом, иногда останавливалась и била задней ногой по брюху. Когда Скачков с Фокичем добрались до первых деревень Ольховского сельсовета, совсем стемнело. Только на западе светилась лиловая полоса. Но и она быстро сникла, как бы растаяла в беспредельной сплошной темноте.
— Каллистрат Фокич, где ночевать будем? — спросил следователь.
— Я, товарищ Скачков, думаю, надо ехать к большому дому, раньше там жил бухгалтер маслоартели Шустов.
— А нынче?
— Теперь там живет предсельпо Сопронов Игнатий Павлович. Семья небольшая, места у него много.
