Орден Сталина

страшно древнее – глянуло на Анну с гладкого, лишенного возраста лица.

– Не смотри на меня! – проорал Семенов.

Однако в голосе его красавица-кинооператор явственно уловила смятение. Чекист швырнул на стол ужасное письмо, схватил женщину за волосы, сорвал со стула и проволок метра три по полу, выкрикивая при этом ругательства столь грязные, что их устыдились бы и трущобные люмпен-пролетарии.

А затем случилось нечто невообразимое. По-прежнему держа Анну за волосы, Семенов поднял ее на ноги, запрокинул ей голову и – во второй раз за последние два дня припал губами к Анниному рту: проникая языком в самую его глубь, исследуя его влажную гладкость и будто пробуя на вкус слюну своей жертвы. При этом он тянул Анну за волосы всё сильнее, отводя ее голову назад под немыслимым углом, и в какой-то момент женщине показалась: сейчас ее шея разломится, словно у целлулоидной куклы.

Однако самым худшим было другое. Язык Григория Ильича каким-то образом начал удлиняться и раздваиваться на конце, и это была не иллюзия. Анна явственно ощутила эту змеиную раздвоенность: сначала – нёбом, потом – задней стенкой горла. Если когда-либо случалось человеку, которому ломали шею, испытывать сильнейшие позывы к рвоте, то это был тот самый случай.

Но тут Семенов сделал одновременно две вещи: разжал пальцы, вцепившиеся в Аннины волосы, и убрал язык из ее рта. Арестантка повалилась вперед, ударившись о пол ладонями и коленями, а затем начала втягивать в себя воздух крохотными порциями, то и дело сглатывая наполнявшую ее рот слюну. Григорий же Ильич дождался, когда женщина восстановит дыхание, поднял ее с пола (не за волосы – схватив Анну за руки пониже локтей), снова усадил на стул и поднес письмо к самому ее лицу. Теперь взгляд свой он прятал и весьма старательно.

– Читай дальше! – велел он.

Анна попыталась это сделать, но из глаз у нее струились слезы, так что разбирать ей удавалось только обрывки фраз:

«…Советский Союз, управляемый бандитами-коммунистами…распространили свое господство также и на музыку, литературу, искусство…бороться с коммунистической заразой, используя собственные методы…»

Лишь когда она подошла к финальной части послания, слезы ее высохли, и ей удалось сосредоточиться. В сравнении с этим финалом пустяком казался даже чудовищный поцелуй Григория Ильича.

«Братья и сестры! Завтра я поведу свою крылатую машину и протараню самолет, который носит имя негодяя Максима Горького!

Таким способом я убью десяток коммунистов-бездельников, «ударников», как любят они себя называть.

Этот аэроплан, построенный на деньги, которые вас вынудили отдать, упадет на вас! Но поймите, братья и сестры, всякому терпению приходит конец!»

– Ну, что, хорош он – ваш сообщник? – спросил Григорий Ильич почти иронически.

– Мой – кто? – переспросила арестантка.

Семенов отвернул загнутую часть листа, и молодая женщина смогла прочесть и последние строчки письма, и подпись внизу.

«Перед лицом смерти я заявляю, что все коммунисты и их прихвостни – вне закона! Я скоро умру, но вы вечно помните о мстителе Николае Благине, погибшем за русский народ!

17 мая 1935 года.

Николай Благин, летчик».

– Рассказывайте, как было дело, – сказал Григорий Ильич, – не упускайте ничего. Если вы готовы говорить, мы тотчас вызовем стенографистку, и она всё запротоколирует.

И Анна поняла, что попала в свой собственный – не Дантов – ад.

4

В третью ночь – с 20 на 21 мая, – когда охранник вел Анну на очередной допрос, им дважды попадались встречные конвои, и оба раза тюремный служитель разворачивал Анну лицом к стене, дожидаясь, пока проведут другого арестанта. В первый раз конвоир следил за узницей, чтоб та не взглянула на своего товарища по несчастью, а вот во второй… Анна не поняла, случайно ли вертухай отвлекся, или ему дано было специальное указание: позволить арестантке взглянуть.

Дар коротких предвидений покинул Анну еще в тот момент, когда «воронок» увозил ее с Центрального аэродрома, и она не могла даже смутно представить, что именно увидит, а не то за все сокровища мира не стала бы оборачиваться. Но – она обернулась.

Мимо Анны по коридору вели – с опущенной книзу головой – одного из тех молодых операторов, которым она позавчера давала указания на аэродроме: парня двадцати трех лет от роду, крепко сложенного, русоволосого, с голубыми глазами. Только теперь у него оставался один глаз – правый. На месте же левого глаза зияла окровавленная дыра, тогда как глазное яблоко, болтаясь на какой-то ниточке, билось о его небритую щеку. Сказать, что узник шел, было бы неверно: перемещался он за счет поочередного перетаскивания не отрывавшихся от пола ног – так тянет за собой задние лапы пес, которому врезали по спине обрезком водопроводной трубы.

Если бы молодой человек поднял на нее глаза (глаз), Анна, возможно, лишилась бы чувств. Но нет: парень с заложенными за спину руками проследовал мимо, начальницы своей явно не заметив. И арестантка, ступая размеренно, как механическая кукла чернокнижника Брюса, двинулась дальше.

Последовавшее далее происшествие случилось, когда между Анной и ее бывшим подчиненным было уже не менее двух десятков шагов. И вначале она не поняла даже, что произошло, только услыхала сдавленный и удивленный вскрик, а потом – тяжелый топот ног, обутых в сапоги.

– Стоять на месте, лицом к стене! – распорядился охранник, конвоировавший Анну.

Однако он при этом не следил за узницей: голова его была повернута в противоположную сторону. Так что красавица-кинооператор вновь получила возможность удовлетворить свое любопытство. Представшая ей картина оказалась такой, что у Анны мелькнуло в голове: может, она всё-таки потеряла сознание и теперь видит обморочный сон?

Парень с выбитым глазом, только что едва переставлявший ноги, теперь несся по коридору к тупиковой, торцевой его стене. А следом за ним мчался, не в силах его догнать, ополоумевший от подобного поворота событий конвоир.

«Да как же он так летит?..» – в смятении подумала Анна, а затем склонилась к полу, упершись в него руками, точно бегун, берущий низкий старт. Аннин конвоир этого ее маневра даже не заметил.

Слово «летит», мысленно произнесенное красавицей, вовсе не было фигурой речи. Одноглазый молодой человек с немыслимой скоростью перемещался по коридору, и, хоть он при этом перебирал ногами, стопы его не касались пола. Анна ясно увидела: между полом и подошвами ботинок русоволосого парня имелся зазор сантиментов в десять, если не больше.

Она успела констатировать это и вновь встать в полный рост, и снова заложить руки за спину – ее конвоир по-прежнему на неё не глядел. Похоже, он пытался решить в уме сложнейшую задачу: должен ли он бежать на помощь своему товарищу, от которого удирает полумертвый заключенный, или же собственные обязанности всё-таки имеют приоритет? Инцидент, однако, завершился прежде, чем вертухай сумел сделать свой выбор.

Чем ближе становилась торцевая, лишенная окон и дверей, стена тюремного коридора, тем быстрее двигался беглец. Анна поняла, что сейчас случится, и прикрыла глаза, но не сомкнула ресниц полностью. Некая сила, далеко превосходящая и Аннин ужас, и чувство вины перед несчастным парнем, заставляла ее смотреть.

Перед са?мой стеной беглец согнулся (его согнуло) почти пополам и с размаху (с разбегу, с разлету – как кому больше нравится) врезался в кирпичную кладку головой. Удар получился таким, что череп молодого человека раскололся, словно глиняный горшок, и большой осколок неправильной формы повис сбоку на полоске скальпа. Анне и прежде доводилось видеть подобное, но только при огнестрельных ранениях.