молодого класса буржуазии, не брезгавшего любыми средствами ради своего обогащения.
Тем не менее из-за того, что деятельность Дефо была тщательно законспирирована, о ней в сущности мало что известно и сегодня. Осторожность, с какой он руководил подчиненными агентами, пользуясь шифрами и тайнописью, его скрытая связь с Харли, которую, кстати, позже он начисто отрицал, отсутствие каких-либо в этом смысле компрометирующих документов, и прежде всего денежных ведомостей, где значились бы фамилия того, кому выделялись соответствующие суммы на оплату агентов, и его самого, как, впрочем, и многое другое, остающееся и поныне невыясненным, — все это и создает затруднения при изучении столь своеобразной стороны жизни Даниеля Дефо.
Одна из задач Дефо как руководителя политической разведки состояла в том, чтобы войти в доверие издателей торийских газет и журналов и выступать со статьями, смягчающими их антиправительственную направленность. Заодно выявляя и авторов действительно оппозиционных сочинений. Ему, связанному с литературным миром, это не составляло особого труда. Дольше всего (почти целых восемь лет) Дефо подвизался в качестве такого замаскированного журналиста-агента в «Мист джорнэл». И все годы издатель Мист питал к нему полное доверие, охотно публикуя его на страницах своего журнала и выплачивая немалые гонорары. Пока однажды не выявилось подлинное лицо Дефо и маска оказалась сброшенной. Дело кончилось скандалом, и старый Мист бросился на своего еще недавнего ведущего сотрудника с обнаженной шпагой. Однако был обезоружен и даже ранен.
Случай этот наделал немало шума среди журналистской братии, в том числе и всех тех, кто считал себя гражданином «Республики Граб-стрит».
Принадлежал к ее подданным и Даниель Дефо. А это значило, что установления Граб-стрит были для него столь же обязательны, как, скажем, для подсудимого установления Королевской скамьи — то есть решения суда по уголовным делам.
И действительно, «граб-стритовское братство» — своеобразный, свободный мир — жило своими негласными законами и правилами. Это было братство лондонских журналистов, обитавших на Граб-стрит в районе Мурфилдса, иначе говоря, к северу от Сити. Место это, известное уже в XII веке, издавна заселяла беднота. Когда-то здесь было «великое болото», поросшее вереском, — отсюда и название «Мурфилдс». Да и наименование улицы Граб-стрит произошло от дренажной канавы, которая пролегала тут в старину.
Расположенная сравнительно далеко от центра города, за старой лондонской стеной, в квартале Криплгейт, улица эта стала прибежищем диссидентов еще в XVII веке. Здесь, в удалении, а значит, в относительной безопасности, они наладили издание запрещенной литературы. Сатирические злые памфлеты и антиправительственные брошюры разлетались отсюда по всему Лондону. Вот почему вначале у лондонцев Граб-стрит ассоциировалась с местом, где создавались бунтарские сочинения. К 1700 году улица пережила в этом смысле, можно сказать, свой расцвет. Однако постепенно все больше превращалась в приют вообще журналистской братии. На ней селились издатели дешевой литературы: низкопробных книжонок, газетных листков, бойких брошюр, рассчитанных на малообразованного читателя. Здесь же жили, говоря современным языком, мастера тривиальных сочинений, нищие литературные поденщики, поставлявшие свой ходовой товар книгопродавцам, являвшимся одновременно и типографами. И название улицы, заселенной издателями и творцами низкопробной пачкотни, стало нарицательным, чем-то вроде «Строчильного переулка», обозначением места жительства лондонских борзописцев.
Наемные граб-стритовские поденщики на потребу невзыскательного читателя создавали бездумное, развлекательное чтиво, заполняя книжный рынок поделками типа «Шестипенсовые остроты», «Забавные истории», «Универсальный весельчак», «Набитый дурак» и т. п. Джонатан Свифт называл это «хламом с Граб-стрит», опасаясь, как бы ненароком не приписали ему участия в «мелочной торговле умом» на этом рынке литературного мусора.
Одна из популярных таких книжонок называлась «Виттингтон и его кошка». В ней говорилось о том, как простой парень из деревни пришел в Лондон, наслушавшись басен, будто в столице мостовые вымощены золотом. Когда действительность развеяла иллюзии Дика Виттингтона и «сказочный город» предстал в своей реальности, он решил бежать из него. В этот момент Дик услышал звон колоколов, и ему почудилось, что он слышит их призыв: «Вернись, Виттингтон, трижды лорд-мэр Лондона!» Легенда гласит, что Дик внял призыву и остался. Вскоре он разбогател, продав своего кота за баснословную сумму какому-то восточному князьку, который никак не мог справиться с полчищами мышей в своих владениях. А еще через некоторое время, в начале XV века, сбылось пророчество — Дика в первый раз избрали лорд-мэром Лондона. И многие годы на том месте, где он якобы услышал призыв остаться, лежал камень, словно немой свидетель подлинности легенды.
Подобные и другие пустопорожние писания в подавляющем большинстве были далеки от злобы дня, более того, сознательно избегали остроты и предназначались исключительно для дешевого увеселения. Современность выглядела в них безликой и оскопленной. Иронизируя по этому поводу, Джонатан Свифт писал, что с помощью своей продукции писаки с Граб-стрит «одержали в последние годы такую блестящую победу над временем, обрезали ему крылья, остригли ногти, выпилили зубы, перевернули его песочные часы, притупили косу, выдернули из сапог гвозди».
Бездарных словоскребов и бумагомарак с Граб-стрит, литературных клеветников, авторов заранее оплаченных пасквилей высмеивали и критиковали и Александр Поп, посвятивший этому свою поэму «Дунсиада», и Джонатан Свифт, и Генри Фильдинг в «Опере Граб-стрит», и Уильям Теккерей.
В журнале «Граб-стрит джорнэл», выходившем с 1730 по 1737 год, в «Оде Граб-стрит» с насмешкой говорилось о том, что эта улица, «известная во все времена», является «почтенным местожительством прозы и местопребыванием рифм». Автор сатирической оды прямо указывал, что здесь «поэты творят не ради славы, а из-за денег». Обитавших здесь нищих стихотворцев и журналистов, по свидетельству современников, отличала одна характерная особенность — невероятная склонность к брани. Виски для них, по словам Г. Фильдинга, служили Иппокреной — источником вдохновения. Впрочем, оправдывая свое пристрастие к алкоголю, они утверждали, что проще и безопаснее пить вино, чем пользоваться водой, которая поступала прямо из Темзы по водопроводу, построенному в 1695 году и снабжавшему лишь центр и западную часть города.
У Граб-стрит были свои легенды, свои кумиры и свои тайны. Так, в начале XVII века тут венчался будущий лорд-протектор, а попросту говоря диктатор, Оливер Кромвель, в конце столетия здесь обитал великий автор «Потерянного рая» слепой Джон Мильтон (теперь улица носит его имя), а несколько десятков лет спустя в этом районе орудовал тоже «великий» Джонатан Уайлд, о котором речь пойдет ниже. Жил здесь и знаменитый Самуэл Джонсон — писатель, критик и лексикограф, который в своем известном толковом словаре дал такое определение этому месту: «Улица рядом с Мурфилдс сплошь заселена сочинителями небольших историй и скороспелых стишков. Поэтому термин Граб-стрит используют по отношению к недолговечной продукции наемных писак».
Однако, несмотря на то что граб-стритовская продукция занимала как бы «нижние этажи» английской литертуры того времени здесь, как отметил академик М. П. Алексеев, вырабатывался тип писателя- профессионала, от которого требовалось уметь писать все: и проповеди, и фарсы. Одного из них изобразил живописец эпохи Уильям Хогарт на своей картине «Нищий поэт». В убогом жилище под самой крышей ютится с семьей бедствующий стихотворец. В комнате беспорядок и разорение: на полу листы исписанной бумаги, вырванные страницы «Граб-стрит джорнэл», в пыли на досках камзол хозяина. У камина сушится детское бельишко, за занавеской на кровати заливается криком младенец. А у двери разыгрывается шумная сцена: бойкая молочница угрожающе предъявляет счет внушительной хозяйке, занятой починкой штанов мужа.
В такой обстановке не многое насочиняешь. И бедняга поэт с досадой почесывает затылок под париком. Он примостился за небольшим столиком у окна. Это его рабочее место — бумага, свеча, за спиной на стене полочка с двумя томиками (домашняя библиотека!). Ему заказаны стихи о богатстве. Какая ирония! Нищий, воспевающий роскошь. Нет, как бы говорит его взгляд, истинная мудрость не в презрении к земным благам, увы, ему недоступным.
И так, в бедности, влача убогое «чердачное существование», жили многие обитатели Граб-стрит. Нищета, презрение и гонения — таков был удел английского писателя. Рисуя его облик, Бен Джонсон писал о своем собрате — драматурге XVII века Томасе Деккере, причисляя его к числу бедствующих поэтов,
