– Дурак! Давай чашку.
Пухлые пальцы старухи принимают чашку и сконфуженный Евсеич со срамом удаляется в темный угол, откуда раздается его облегченный зевок.
Молчание.
– Вам, может быть, бабушка, неудобно сидеть?…
– Хотите, я вам подложу подушку?… Право, вам с подушкой удобней!…
– Мими, Мими, беленькая Мими! Дай я тебе дам кусочек сахарцу; бабушка, у Мими скривился бант… Мимка, Мимка, я тебе поправлю бантик…
– Рррр – гам, гам! – раздается из-под баронессиной юбки и оттуда высовывает нос маленькое существо – не собака, конечно.
– Ах ты, дрянная собачонка: бабушка, она опять меня укусила за палец!
– Ppp – гам, гам! – раздается из-под баронессиной юбки.
– Мими!
– Ppp – гам, гам!
____________________
– Не сердитесь на меня, бабушка…
– Мне больно, когда вы совершенно напрасно говорите дурные вещи про Петра…
– Я больше, бабушка, не буду…
____________________
– Надо бы кучера, бабушка, послать в город: кучер говорит, что у нас не хватает олеонафту [41]; я думаю, что вам, бабушка, не хватит и одеколона…
– Сегодня дурная погода, а вчера, бабушка, было солнце…
– Бабушка, летом солнца больше, а зимой его, бабушка, меньше: но я люблю и лето, и зиму, бабушка…
– Леля тоже любит и зиму, и лето, а князь Чиркизилари так он вот не любит, бабушка, ни зимы, ни лета. Зиму и лето он живет в Биаррице.
– Вам еще чаю?
Молчание… Все это говорит одна Катя: и молчание отвечает каждому ее восклицанью; ей бабушка мстит за вчерашнюю выходку, хотя и крепится не заговорить: так бабушка всегда: но Кате это нестрашно, трясется от страху один Евсеич; уже весь истощила она запас слов: говорит Катя вот уж так мало, так мало – мысли ведь у глупых девочек не складываются в слова; помня, что больше всего старушка боится отсутствия одеколона, Катя пускается на хитрость, хотя и знает, что одеколону хватит; но все те уловки провинившейся девочки давно разучила старушка, и старушка не отвечает; наконец, упоминает Катя заветное имя
– Князь, бабушка, Чиркизилари!…
Молчание: пухлые пальцы старухи тянутся нежно к своей к Мимочке, к болоночке, и какого влюбленно останавливаются на поганой собачонке, а Катя сердится – сдвинулись гневные бровки; из-под ресниц ревниво бабушку жалит злой изумруд, хотя Катя делает вид, что ей нипочем бабушкин маневр: сама же гневается – вот, вот сгорбится и на бабушку прыгнет – фу, фу, фу: болонка, дрянная собачонка! Мимка! А с ней, с внучкой, ни слова!…
– Эээ… как же-с… эээ… молодой-с князек-с, Чиркизилари… ээ… его сиятельство… знал еще воо каким- с… Чиркизилари-с… молодой князек, – снова вмешивается Евсеич, но, получив
Как же – еще бы не помнить Чиркизилари Катеньке: она горбится – фу, фу, фу: плешивый, картавит, и волочится нога, и изо рта пахнет. Дрянная Мимка, дурак Чиркизилари, глупый день – и все дураки!… Вот, она, – Катенька, всем задаст!
А бабушка искоса поглядывает на внучку и уже собирается ей протянуть свои пухлые пальцы, чтоб поцеловать этот лобик, эти глазки, эти волосики; и –
Так в глубоком безмолвии совершается каждодневный, но великий обряд этой уже отходящей в прошлое жизни, тогда как с открытой террасы новые несутся звуки новой России и горланится песнь далеко проходящих парней, и золотой поет визг тигриной гармоники: «За ваа-мии-ии-деет… свее-жиих раа-аа- тникаав строой». Потом все замирает в отдаленье.
Но сидящие здесь новой России не знают, ни песен новой России, ни этих за липами потрясающих душу слов; и парни, и песни, и слова песни – ведь звучат те слова, и те песни далеко, далеко поют парни; и никогда тем словам и тем песням не долететь до тихого этого пристанища, парням никогда не попасть в этот сад; но то обман: и слова, и сама песнь – здесь, и парни – здесь: давно отравляет песнь этот, старыми полный звуками, воздух, расширяя ужасом черные баронессины глаза; все уже давно баронесса узнала; и себя, и Россию обрекает она на гибель и роковой борьбы жертву; но и немой она представляется, и глухой: будто ничего она не знает от новых тех песен; но знает Петр.
И Петр входит.
Вот он – в шелковой, красной рубахе: молодцевато поскрипывают его сапоги и вьется пепельная шапка его волос: закручивая ус, Дарьяльский с веселым схватывает с хохотом белую болонку, подбрасывает ее на воздух, и потом, почтительно опустив, идет смело к баронессиной ручке, точно на штурм крепости: «Здравствуйте,
