Том 1. Серебряный голубь

там в ночь помаргивая керосиновым фонарем. И к Лихову подходили путники, к Лихову, а Лихова не было и помина на горизонте, и сказать нельзя было, где — Лихов; а он — был. Или и вовсе никакого Лихова не было, а так все только казалось и притом пустое такое, как вот лопух или репейник: ты погляди, вот — поле, и где-где в нем затерянная сухая метла; а пройди в туман — погляди: и ты скажешь, что по полю-то человек злой за тобою погнался; вот — ракита: мимо пройди — погляди, и зызыкнет она на тебя.

— Так и враг человеческий — и он вот тоже, — продолжал столяр, — обмозгуй же ты, друг, што на кажный вещественный знак, одно слово, на плоцкое бытие — дхнет враг: и ее нет, плоцкой жизни, нет: духом прикинется враг — вот тоже: а ты (обмозгуй же ты, брат) ничего себе, плоцкую тварь зараждай; от сего и дух человечий лик примет, — от бабы, как есть, дитенышем зародится: дух духу, Абрамушка, рознь: то — дух, а то — враг; да и мы понимам, што про воздух, што ты про воздух раскидывать; а еще раскинь, — неш-то воздух, от которого вонят, — воздух?… Вот тоже…

— А мы, Митрий Мироныч, и так понимам, мы — што: ничего мы супротив того…

— Подожди: человечка нашли: баба моя, Матрена, — хииитрая баба — иии!.. Во-во-вот кккак ааа… — тут опять поперхнулся столяр… — аа-кк-кк… аа-а-аа-… акрутит баба человечка, — тайна и исполнится: а до сего времени — нишкни.

— Лодырь, сказывал надысь ты, человечек-то тот — из господ, — насторожился Абрам, и глазенки его, казалось, попрыскивали лукавством. — Уж не тот ли паря, што в Гуголеве проживат? Так ведь его не возьмешь — бабой-то: сам, поди, бабой обзаведется и при том баронессиной внучкой…

— Ладно: пусть обзаводится; нетто денежки баронессины — малы деньги: вот тоже… Поклевать — поклюют голубки золотые зерна. Вестимо женитса: а с бабой моей нему… ннн… ннн… ооо-но-но-но-но-… ночевать, там уж как знай, а баба от него зачнет — вот те крест!

— А почто с ним, а не с иным каким, хошь бы, скажем с тобой, Митрий Мироныч? Чем ты не горазд — и лицом вышел, и духом! — приврал Абрам, потому что духом вышел столяр изрядно; а вот лицом, так, можно будет сказать, — не вышел: потому что какое же, спрошу я, лицо у столяра? И где его увидали? Не лицо — баранья обглоданная кость, и при том — пол-лица; лицо, положим, — лицо; а все, кажется, что пол-лица…

— Сссса-ссса-тар, я — стар; пойми, друг — да к вере духовной — в года я пришел; больно я плоть свою прежде поганил — вредно мне женское естество — не по мне: вот молиться — помогат; то стать иная — прозрение осенят о естестве, а што бы сам — нет: голубиное чадушко, — горько вздохнул Кудеяров, — не от семени моего, — от иного, чужого… А тот вот, лодырь-то, — Дарьяльский, што ли! — с ревнивою мрачностью прошипел столяр потемневшим лицом. — Ентова плоть духовна: как мебель прошлое лето у Граабеной справлял, в саду его и заприметил; вот тоже: духом, он духом на все — на травинку, на Катьку свою, на все — духом он исходит; по глазам вижу — наш: и йён все о тайнах, да йён из господ; не может обмозговать йён, кака така тайна: оттого, што учился — ум за разум зашел; а тайны нонече с нашим с братом, с мужиком: сердцем учуял йён, да видно — не по мозгам. А духу-то, хошь отбавляй… Вот думаю я, с Матреной-то мы не можем — вот тоже: дай-ка, гврю, бабе, гврю, своей, вас, гврю, с ним (ведь она, баба-то, тоже духом на все: все у нее такое духовное тело-то)… А она перво-наперво устыдилась, да потом попризадумалась; крепко о таю пору запала мысль: мы — молиться; вот и сошел на нас о таю пору дух (ей, как молилась: мне же сонное было видение); ну, гврю, чрез тебя, гврю, баба, великая, гврю, будет земле радость. Втапары и стал я оповещать братий наших: скоро, мол, — потерпите — скоро; а тут всякие знаменья начались; пошли сицилисты, затарабарил народ про вольность; странные по небу заходили тучи. Пугача помянули. Етта, друг, — цветики: ягодка, во какая, будет… тоже… Я вот — ух как!

— А на Катькины деньги понастроим мы кораблей, то ись, опчин, — на Катькины да еропегинскины деньги: штой-то, вот тоже, болезный какой сам-то купец стал; уж я с травушкой к Еропегихе засылал, — да не помогат: пуще, штой-то, хворость купца одолеват: со смерти-то самого к кому, как не к нам, потекут деньжищи; вот, можно сказать, во што воздух, то ись, дух, мы обра-щам: там — деньжищи, а там — мебель… Вот тоже…

И уже молчат, только легкий свевается дождь; только легкий взметается ветр; куст тощий пролепетал, и — ничего.

И уже прошли хутор: жирный осел человек там при дубовой роще; развел яблочный сад, да его и обнес крепкой оградой из нетесаного камня, как раз в том месте, где проселочная дорога подводила к шоссе; и потянулось шоссе, белым камнем перерезало овсяные, и иные какие поля — телеграфными зашагало столбами, полетело темною сетью проволок, и упало полосатым камнем, исчерченным цифрой, и упало кучами придорожных кремней; на камнях известкой тщетно чертили крест (растаскивали камень); загрохотали тележки, заскрипели обозы, пошли пешеходы, затанцевали навстречу подводы с ящиками вина, покрытыми брезентом; а сбоку чаще пошли хутора, прошли деревеньки; вот, даже село всплыло в тумане с бугра и всплыл при нем одиноко стоявший дом среди изб и с железной крышей: то была казенная лавка; перед нею же, на столбе, — деревянный фонарь; утонул дом, утонуло село — туман занавесил. Тут, напротив, из мглы и выступил Лихов, когда путникам нашим стало казаться, что никакого Лихова нет: вот тогда-то он стал медленно рисоваться в тумане собором со многими скученными домами; а уже несколько в стороне стрелки блистали железнодорожной станции; поезд оттуда промычал уныло и тупо.

Лепеха

— А жена, брат, твоя, — «тетеха»…

— Нет, какое там: больше того; с тетехой еще туды-сюды; не тетеха она — лепеха!..

Так однажды с пьяной компанией и с певичкой на коленях обозвал супругу свою мукомол Еро-пегин, когда пьянствовал он в губернском городе. Как «лепехой» он Феклу Матвеевну обозвал в присутствии самого предводителя дворянства, так прозвище это за ней и осталось: лепеха да лепеха; в Лихове скоро не иначе, как лепехой прозвали Феклу Матвеевну не то, что знакомые ихние, но и мелкие лавочники, управляющий хутора, мельники и прочие, находившиеся в услужении.

И не то, чтобы она слишком дородна была: а вся как бы обвисла; шелковое ли лиловое платье наденет, подтянувшись корсетом, шоколадное ли — и живот и груди так из нее и прут: подбородок надуется, и откинется вся голова; а лицо нельзя назвать жирным лицом: одутловатое скорей, бледное; «недобрая полнота», — говорил Павел Иваныч, врач: не раздобрела — опухла Фекла Матвеевна; и обручальное кольцо уже более года не могла стянуть с пальца: опухли и пальцы. Ну, подгуляли и губы: нижняя губа, скажем, отъехала от верхней ровно на полвершка; и на самом кончике губы — бородавка; это бы еще туды-сюды, а вот что от бородавки той завились колючие волосинки, этого вовсе не переносили многие, особенно мужеский пол и нежные девицы; однажды зашла с визитом Фекла Матвеевна к предводительше дворянства в Светлый Праздник[28]; а предводителя сынишка (белокудрый мальчонок) возьми и скажи: «А с чего это, тетенька, у вас на лице земляничка растет?» Мамаша мальчишку тут же отправила в угол, только все же у мельничихи грустное стало лицо; и глаза стали грустные; тихие были глаза ее, серые: в них светилась покорная кротость. Нечего говорить, что на другой уже день лиховские визитеры говорили о земляничке наравне с погодой, христосуясь с барышнями. Только напрасно, — ей-ей напрасно — было ее обижать (не земляничку, конечно, а Феклу Матвеевну); правда, что зла никто не видывал от нее, а добра она делала много: в пользу вдов и старух; тут на Паншиной улице для старух был приют. И как только по Паншиной улице зацокают копыта еропегинских лошадей, в окнах промчится «Хведор», а за ним колыхаются тафтяные цветы, фуляр и фрукты на шляпке у Еропегихи, лицо старухи покажется в приютских окнах и хорошее пшамкает что-то такое: бывало, в праздничный день потекут старухи к Фекле Матвеевне — от Паншиной улицы к Ганшиной, где у Еропегиных был деревянный особняк о двух этажах, с фруктовым садом, конюшнями, кладовой, амбаром и даже баней. Добрая была душа Фекла Матвеевна, и стыдно это мужу ее, Луке Силычу, над ней издеваться — правда, стыдно! Ну, какая она лепеха: разве у лепех такие бывают сердца: вы поглядите только на глаза!

Но глаз-то своей благоверной и не видел Лука Силыч; видел иное все прочее; оттого и