Том 1. Серебряный голубь

пропадали дрожки в оврагах и их уже не было видно в полях; и никого в полях не было; и потом снова ныряли те из пологого лога дрожки и, вынырнув, мчались во всю прыть по горе. Скоро праздное любопытство охватило Дарьяльского. — Погоняй-ка ты прытче, — и, поводья выхватывая из рук мещанина, он принимался, что есть мочи, нахлестывать лошадь, думая те беговые дрожки обогнать; но темненькая фигурка пуще прежнего принималась нахлестывать лошадь; и мчались они во весь дух по полям и никого больше в полях не было; у Петра же окрепло тайное одно намеренье; и он украдкой поглядывал на часы, думая, что еще поспеет к поезду, отходящему в Москву: «Только бы сесть в вагон!» — думал он; уже ему рисовалось то, как, устроившись в вагоне, будет он беззаботно покуривать папиросы «Лев», под чугунный качаясь грохот колес: дивная песня, уносящая из этих мест.

Но лиховский мещанин за плечами Петра что-то опять распыхтелся, и Петр искоса обернулся назад: он ясно видел и поганый взор, устремленный ему прямо в спину, и поганую руку, с трясущимися пальцами, прямо протянутую за его палкой; тогда в другую руку незаметным движеньем перекинул он вожжи, а свободной своей рукой ухватился за сбоку торчащий палки конец; палка теперь была у него в руках, но так, что это меднику не могло быть заметно; с бьющимся сердцем Петр ждал, что будет, но ничего не было; уже они подъезжали к Мертвому Верху, уже грачихинский шпиц давно прободал неба голубизну; уже с дрожками темненькая фигурка опрокинулась вниз под верх; почему-то Петр стал придерживать вожжи, ожидая, что дрожки поднимутся вверх; но дрожки, как нырнули, так и не поднимались, темненькая фигурка, знать, в овраге застряла и не хотела оттуда выехать; ясно Петр чувствовал у себя за спиною жаркое медниково дыханье; шею жгло то дыханье, забираясь за ворот.

Над Мертвым Верхом Петр осадил лошадь: никого не было внизу; обернувшись назад, он увидел, как озабоченно медник оглядывал и подовражные земли, и к Грачихе в глубине верха убегающую дорогу; ему стало понятно, что оба они думают об одном; на один только миг встретились их глаза и закрылись ресницами.

— Эта дорога ведет к селу?

— К селу…

На один только миг встретились ему медниковы глаза, а все же успел он прочесть в тех глазах волненье, будто даже на что-то досаду.

Петр пустил лошадь под гору, и когда они были в самой глубине верха, жаркое дыханье лиховского мещанина обожгло ему снова темя:

— Остановите-ка, барин, лошадку…

— А что?

— Да хомут-то развязался, думается мне…

Лошадь стала: конец палки был у Петра в руке, кто же сойдет с тележки?

Но медник не сходил; еле заметно Петр тронул палку; палка не поддавалась: значит, другой конец был у медника в руках: «вот сейчас он сойдет поправлять хомут, и палку из рук я уж не выпущу больше; сойдем, и увижу, что вся эта нелепица мне мерещится».

Но медник с тележки и не думал сходить. — Что же хомут?

Наступило неловкое молчанье; Петр повернулся: глаза их встретились.

В самое это мгновенье он заметил на ощупь, как медникова рука явственно потянула палку к себе, но Петр палки не выпускал; и палка мгновенно перестала двигаться; тогда Петр в свою очередь ее к себе потянул: но медникова рука явственно палки не выпускала.

Все это произошло в одно только краткое мгновенье, но в это мгновенье пристальный взгляд Петра, на один только миг, старался уплыть в бесцветно моргавшие, убегающие от него глазки.

— Едемте с Богом: етта мне показалось; хамут цел…

Петр понял, что медник с тележки не слезет, и палки не выпустит: «для чего ему нужна моя палка?» Он старался поставить себе этот вопрос и старался себя. уверить, что действительно это — вопрос: в бессознательной же души глубине все это для него с некоторого времени перестало быть даже вопросом.

Тогда Петр свободной рукой что есть мочи хлестнул лошаденку; они теперь вылетели вверх; он повернулся к меднику; он видел прямо перед собой и медникову руку, державшую набалдашник палки, и всю дохленькую фигурку, подпрыгивающую в тележке; но, заметив глаза Петра, вопросительно следящие за его движением, лиховский мещанин принял невинный вид, будто он внимательно разглядывает резьбу костяной ручки.

— Что, хорошая палка? — криво улыбнулся Петр.

— Ничаво себе палка, — криво улыбнулся и медник. — Я вот сматрю, какую она из себя представляет кость?

— Дай сюда, я тебе покажу…

— А вот тут, пагадите-ка — есть клеймо.

— Да нет же — вот оно.

И после легкой, едва заметной борьбы, Петр с силой выдернул палку из рук медника…

Они были на другой стороне верха; и снова мчались по полю.

А когда они были от верху уже опять далеко, Петр, оглянувшись, увидел, как из того верха беговые вылетели дрожки и все та же темненькая фигурка беззвучно махала рукой, нахлестывая лошадь, точно призывно она манила, точно она без слов говорила; но случай в овраге внушил Петру бодрость: «Нет, нет, нет, все это мне показалось», — уверял он себя; «да, да, да — все это есть» — стучало сердце в ответ… И палки из рук Петр уже не выпускал.

Медник же, сидя теперь на краю тележки, и не сопел, не пыхтел: казалось, он вовсе не волновался; но его надутые губы еще надулись и он довольно-таки явственно повернул Петру спину.

— А вы знаете этих купцов Еропегиных? — кинул ему, будто невзначай, Петр.

— Их у нас все знают: спросите последнего лиховского мальчишку…

— Нет, а так: вы у них лудите посуду? (Невольно Петр с медником перешел снова на «вы», когда ему показалось, что успокоились его подозренья.)

— Нет: я у них посуды еще не лудил; у них другой медник; и даже медника етава я не знаю…

Так: сомнения успокоивались.

Петр задумался; утренней веселости все же как не бывало; уже они подъезжали к Лихову. «Как бы теперь только спровадить этого; а там — и на станцию; еще, пожалуй, увяжется медник, вызовется к Еропегиной провожать!»

Едва они въехали в Лихов, как стали подпрыгивать, да так, будто под тележку были нарочно подброшены самые что ни на есть неудобомостимые камни.

Петр поехал по мягкому; они огибали высокий острожный частокол, около которого разрослись курослепы; вдали поблескивал одинокий штык; в острожных, решетчатых окнах видел он бритое лицо в сером халате: «вероятно, это кто-либо из Фокиных, либо кто из Алехиных», — Петр подумал; и пока он разглядывал бритое это лицо, соскочивший с тележки медник подбежал к низкому домику и упорно о чем-то шептался с таким же картузником, как и он; картузник кивал головой в знак согласия, с любопытством искоса поглядывал на Петра и поплевывал семечками; все то произошло незаметно; и когда Сухорукое влез на тележку и завладел вожжами, Петр разглядывал бритое то лицо, ему улыбнувшееся из решетчатого окошка; они поехали дальше.

— Что так тихо?

— Сами видите, какая у нас тут дорога. Картузник следовал вслед за ними; теперь к

тому дому, около которого только что медник шептался, подъезжали и дрожки; если бы Петр обернулся, он увидел бы темненькую фигурку, слезавшую с дрожек, и обступившие его две другие фигурки увидел бы он; но Петр соображал теперь, как избавиться ему от медника; и он был удивлен, когда медник остановил лошадь при въезде на базарную площадь под вывеской «Сухоруков».

— Ну, барин, прощай: я тебя подвез, а теперича уж ты ходи на своих ногах; мне пора восвояси.

— Так, спасибо, спасибо! — Петр, слезая, протянул ему плату.

— Нет, погоди: деньги-то ты аставь при себе; мы — Сухоруковы: и денег за такие дела мы не берем (он опять держался с достоинством; он опять перешел на «ты»).