Том 2. Петербург

все какая-то старушоночка (— «Я бы вас…», — донеслось откуда-то издали до Александра Ивановича); с августа затворилось окошко и пропала старушка; в сентябре вынесли глазетовый гроб; за гробом шла кучка: господин в потертом пальто и в фуражке с кокардою; с ним — семеро белобрысых мальчат.

Был гроб заколочен.

(— «Да-с, Александр Иванович, да-с», — донеслось откуда-то до Александра Ивановича.)

После в дом зашныряли картузы и обшваркали лестницу; говорили, будто бы за стенами там фабрикуют снаряды; Александр Иванович знал, что тот самый снаряд принесен был сперва к нему на чердак — из этого домика.

И тут вздрогнул невольно.

Как странно: возвращенный грубо к действительности (странный он был человек: думал о домике в то самое время, когда Николай Аполлонович кидал ему свои фразы…) — ну, так вот: из невнятного бреда сенаторского сынка о полиции, решительном и бесповоротном отказе, Александр Иванович понял единственно:

— «Слушайте», — сказал он, — «немногое, что мне понятно, в вашей речи понятно, это — вот только что: весь вопрос в узелке…»

— «О ней, разумеется: вы мне собственноручно передали ее на хранение».

— «Странно…»

Странно: разговор происходил у того самого домика, где бомба возникла: бомба-то, ставши умственной, описала правильный круг, так что речь о бомбе возникла в месте возникновения бомбы.

— «Тише же, Николай Аполлонович: непонятно мне, признаться, волнение ваше… Вы вот меня оскорбляете: что же вы видите предосудительного в том поступке моем?»

— «Как что?»

— «Да, что подлого в том, что партия», — слова эти произнес шепоточком он, — «вас просила до времени поберечь узелок? Вы же сами были согласны? И — все тут… Так что если вам неприятно держать у себя узелочек, то ничего мне не стоит за узелком забежать…»

— «Ах, оставьте, пожалуйста, эту мину невинности: если бы дело касалось одного узелка…»

— «Тсс! Потише: нас могут услышать…»

— «Одного узелка, — то… я бы вас понял… Не в этом дело: не притворяйтесь несведущим…»

— «В чем же дело?»

— «В насилии».

— «Насилия не было…»

— «В организованном сыске…»

— «Насилия, повторяю же, не было; вы согласились охотно; что ж касается сыска, то я…»

— «Да, тогда — летом…»

— «Чтó летом?»

— «В принципе я соглашался, или, верней, предлагал, и… пожалуй… я дал обещание, предполагая, что принуждения никакого не может тут быть, как и нет принуждения в партии; а если тут у вас принуждение, то — вы просто-напросто шаечка подозрительных интриганов… Ну, что ж?.. Обещание дал, но разве я думал, что обещание не может быть взято обратно…»

— «Постойте…»

— «Не перебивайте меня: разве я знал, что самое предложение они истолкуют так: так повернут… И мне — это предложат…»

— «Нет, постойте: я все-таки вас перебью… Это вы о каком обещании? Выражайтесь точнее…»

Александру Ивановичу тут смутно припомнилось что-то (как, однако, он все позабыл!).

— «Да, вы о том обещании?..»

Вспомнилось, как однажды в трактирчике сообщила особа ему (мысль об этой особе заставила его пережить неприятное что-то) — особа, то есть Николай Степаныч Липпанченко, — ну, так вот: сообщила, что будто бы Николай Аполлонович — фу!.. Не хочется вспоминать!.. И он быстро прибавил:

— «Так ведь я не о том, так ведь дело не в том».

— «Как не в том? Вся суть — в обещании: в обещании, истолкованном бесповоротно и подло».

— «Тише, тише, Николай Аполлонович, что тут по-вашему подлого? И где — подлость?»

— «Да, да, да: где? Партия вас просила до времени поберечь узелок… Вот и все…»

— «Это по-вашему все?»

— «Все…»

— «Если б дело касалось узелка, то я бы вас понял: но извините…» И махнул он рукой.

— «Нечего нам объясняться: разве не видите, что весь разговор наш топчется вокруг да около одного и того же: сказка про белого бычка, да и только…»

— «И я замечаю… И все-таки: вы тут заладили — затвердили о каком-то насилии, я вот припомнил: и до меня дошли слухи — тогда, летом…»

— «Ну?»

— «О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как кажется, не от нас, а от вас!»

Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подставное лицо предложил им тогда собственноручно покончить с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, — все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:

— «И признаться…»

— «Требовать от меня», — перебил Аблеухов, — «что я… чтобы я… собственноручно…»

— «Вот-вот…»

— «Это гадко!»

— «Да — гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил… Поверь я, вы упали тогда бы… во мнении партии…»

— «Так и вы считаете гадостью?»

— «Извините: считаю…»

— «Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?»

Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:

— «Постойте…»

И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую- то постороннюю точку:

— «Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны…», — с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, — «в наименовании поступка… Ведь подлость?»

Николай Аполлонович вздрогнул:

— «Ну, конечно же подлость!..»

Они помолчали…

— «Видите, оба согласны мы…»

Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.

— «Это меня удивляет…»

— «И меня…»