тесные; долго еще она стояла в углу, медля снять пальтецо и рукой копаясь в туго набитом кармане (будто там был запрятан двенадцатизарядный браунинг); наконец, рука вылезла из кармана — с детской куколкою, с Ванькой-Встанькой.
Куколку эту она швырнула на стол.
— «А это вот Акулининой Маньке…»
Гости, признаться, тут разинули рты. После же, потирая озябшие руки, она обратилась к французу с робеющей подозрительностью:
— «Пожалуйте… Вот сюда… Вот сюда».
И — кинула Дудкину:
— «Повремените…»
— «Зоя Захаровна…»
— «А?»
— «Шишнарфиев — это я понимаю: деятель младой Персии, пылкая артистическая натура; но вот — при чем тут француз?»
«Много станете знать — скоро станете стары», — не по-русски ответила та, и чрезмерные перси ее заходили над туго затянутым лифом; пощипывал в руке пульверизатор.
В комнате слышалось тяжелое благовоние: смесь парфюмерии с искусственно приготовляемым зубом (кто сиживал в зубоврачебных квартирах, тот запах этот знает наверное — запах не из приятных).
Зоя Захаровна тут придвинулась к Александру Ивановичу.
— «А вы все… отшельником…»
Губы Александра Ивановича как-то криво поджались:
— «Ваш же сожитель давно уже постарался об этом…»
— «?»
— «Коли я не буду отшельником, все равно: кто-нибудь отшельником да уж будет…»
Направление разговора Зое Захаровне не понравилось явно, так что снова нервически стал в руках ее пощипывать пульверизатор; Александр Иванович улыбнулся нехорошей улыбкой, и — поправился.
— «Да и то сказать: мне рассеяние не к лицу».
Это новое течение мыслей Зоя Захаровна приняла; и поспешила сострить она:
— «Оттого-то вы так рассеянны: пеплом мне засыпали скатерть?»
— «Простите…»
— «Ничего: вот вам пепельница…»
Александр Иванович протянулся за новою грушею; и, проделавши это движение, Александр Иванович себе с досадой сказал:
— «Экая скряга…»
Он увидел, что вазы с дюшесами (он таки дюшесы любил) — вазы с дюшесами не было.
— «Вы что? Вот вам пепельница…»
— «Знаю: я — за дюшесом…»
Зоя Захаровна не предложила дюшесов.
Двери в ту дальнюю комнату были не вовсе притворены: в полуоткрытую дверь с ненасытимою жадностью он смотрел; там виднелися два сидящие очертания. Французик растараторился; и казалось, что дзенькает; а особа глухо бубукала, перебивала французика; нетерпеливо хваталась она в разговоре за письменные принадлежности — то за ту, то за эту; и чесала затылок угловатым жестом руки; видимо, сообщеньем француза особа была взволнована не на шутку; жест просто самообороны какой-то подметил Александр Иванович.
«Бу-бу-бу…»
Так раздавалось оттуда.
А сенбернар Том на клетчатое колено особе положил свою слюнявую морду; и особа рассеянно гладила его шерсть. Тут наблюдения Александра Ивановича перебили: перебила Зоя Захаровна.
— «Отчего это вы перестали бывать у нас?»
Он рассеянно посмотрел на ее оскаленный рот: посмотрел и заметил:
— «Да так себе: сами же вы сказали — отшельник я…»
Золото пломбы проблистало в ответ:
— «Не отвертывайтесь».
— «Да нисколько…»
— «Просто вы обижены на него…»
— «Вот еще…» — попытался было возразить Александр Иванович и оборвал свои оправдания: вышло — неубедительно.
— «Просто вы обижены на него. Все на него обижаются. И тут вмешался
Некоторые существа имеют печальное свойство: дурной запах во рту… Александр Иванович отодвинулся.
— «Все на него обижаются… А скажите», — Зоя Захаровна ухватилась за пульверизатор, — «где сыщете вы такого работника?.. А? Где сыщете?.. Кто согласится, скажите, как он, отказавшись от всех естественных сантиментов, быть
Александр Иваныч подумал, что особа была что-то уж слишком
— «Уверяю вас…»
Но она перебила:
— «Как же вам не стыдно так его оставлять, так таиться, скрываться; ведь Колечка мучается; рвать все прошлые, интимные связи…»
Александр Иванович с изумлением вспомнил, что
— «Ну, если там он и выпьет, нагрубиянит; и — ну, там — увлечения… Так ведь: лучшие же спивались, развратничали… И по личной охоте. Колечка же делает это для отвода лишь глаз — как
Александр Иваныч усмехнулся невольно, но поймал на себе недоверчивый, озлобленный взгляд:
— «Что…»
И поспешил:
— «Нет… ничего я…»
— «Тут ведь самая страшная жертва… Не поверите ли, ведь ему грозит многое; от насильственных частых попоек, от обязательных в его положении кутежей преждевременно Николай погубит себя…»
Александр Иванович знал, что Зоя Захаровна подозревает его в том, что он слишком часто бывает с Липпанченко в ресторанчиках, приучая Липпанченко… к многому…
— «Это может ведь кончиться плохо…»
Ну и жизнь: здесь — может кончиться плохо; он, Александр Иванович, медленно сходит с ума. Николая Аполлоновича придавили тяжелые обстоятельства; что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни — полиция, ни — произвол, ни — опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: «Со страхом Божиим и верою приступите». А они приступали без всякого страха. И — с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно… а — иначе. Все же они преступали.
— «Вспомните Гельсингфорс и катанье на лодках…», — в голосе Зои Захаровны тут послышалась неподдельная грусть. — «И потом: эти сплетни…»
— «А какие?»
