— Так-эдак!
— На пересечении диагоналей, которое — воздух?
Мардарий Муфлончик, Трекашкина-Щевлих и доктор Цецос проходили в гостиную; в ней — … исчезали! Дверей, кроме той, коридорной, в ней нет; и замазаны окна.
Она, типография —
— в воздухе?!? —
— Терентий Титыч жегромыхает свинцовыми валиками прямо в хор… голосов… бестелесных — из воздуха!?!
— Надо бы брата, Ивана, серьезнейше предупредить!
Он себе самому пересказывал это, и прыгал кадык; и из этих Себе самому пересказов —
— опять —
возникала —
— Леоночка!
Кошка горбатая
Это ж — разрыв окончательный!
И Никанор прядал задом, и ржавой пружиной визжал, и подметкой глядел на растреск потолочный, откуда опять перед ним возникал «этот случай».
— Чудовищно-с!
Третьего дня, проходя черным ходом из дома, увидел он: двери наружу — открыты; Леоночка в них подставляет метелице грудь; ветер снегом охлестывает и рвет юбку; глаза сумасшедшие выскочили в рыв забориков.
И пережив это все еще раз, Никанор развизжался пружиною.
Как гренадерик в штанах, а не барынька, в снег по колено, она, вздернув юбку — на хворост, через веретенник, бормочущий пусто, царапаясь за сучья, — так чч-то: опустил он глаза; все же цапаясь, фыркая и вереща, —
— Леонора Леоновна! —
— в хворост — и он; но — скатился!
Она же, одною рукою схватившись за зубья забора, — в метелицу: шейкой и ручкой с платочком.
Он, выкинув руку, подпрыгнул: за юбку стащить.
На него как зафыркает:
— Бросьте вы, — брысь!
Рысь, — не дамочка!
Ну — махать: в ветер!
Тогда он — к калитке; да — в Козиев, голову вставив.
И —
— с изголовья тормашками — вверх; из постели — на угол; сигнул меж углами; и — рухнул опять, чтобы —
— пересказать!
Снявши черные стекла очков, иностранец, брюнет синеватый глазами ужасно живыми, — ужасно живыми, — Леоночке передавал без единого слова из бури об… ужасах, стрясшихся, видно, над ним; разлетаясь мехами с плечей упадающей шубы, подставив крахмалы и бронзовый просверк своей бороды, ударяющей буре, — рукою, затянутой черной перчаткой, он снял свой цилиндр под фонарик, затрезвонивший с ветром.
И ветер цилиндр, — вырывая, — так странно ужасно качал.
Точно гипсовый труп, белизною лица, темно-бронзовым сверком пробора вырезывался на заборе; и только живели его неживые глаза, точно ввинченные бриллианты — в такие же ввинченные бриллианты, которые из-за забора стреляли в него.
Над забором, как кошка горбатая, в режущем скрежете жолоба, скалясь, готовилась прыгнуть за гвозди забора — Леоночка!
Миг, и Леоночки — нет, иностранец же, взмахом цилиндра черпнув бурю, уже тащился сутуло, оскалясь в снега.
И тащились по снегу меха.
Фрр —
— и все перестроилось, —
— только морковный, кисельный и синий процвет, как неясные пятна в потопе, обрушенном на Никанора; стоял: отдышаться не мог, трепачка наддавая зубами; и — перкал, и — перкал, и — перкал.
Из гребней какой-то под ухо:
— Пардон! — Я — Мердон: господина в цилиндре, Мандр…
«Ррр!» — буря.
Он — не расслышал.
Расслышал:
— Разыскиваю.
И какой-то прохожий:
— В цилиндре?
И — выбросил руки в метель:
— Вон — идет…
И все странно, ужасно, разъялось в душе Никанора.
И вспыхнула цепь фонарей, а из морока снежного черный мотор с перекрестка проглазил, свернув в ор — и в деры пустых рукавов.
Все же к — «ней»: все же — впустила.
Ну — вид! Грудь — дощечка дрежжащая; точно раздавлена:
— Вы-то — при чем?
— Леонора Леоновна, — я… Вы напрасно меня понимаете…
Так трепанул он рукой, что манжетка бумажная, вылетев и описавши дугу, тараракнула в пол.
А она:
— Домардэн: публицист из Парижа…
— И все!
— И — не думайте…
— Думайте все, что хотите…
— Все — вздор.
Узкогрудой дурнушкой захныкала:
— Жалко его!
Да и он, Никанор, прослезился:
— Вы — что?
Он — шарк, бац — вверх тормашками: в дверь; и — ходил с той поры без манжетки.
С тех пор у нее разгулялась метелица злая в душе; на кого опрокидывала раздраженье, того как кусали мурашки.
С этого ж дня горячил ее вид Никанора; бедняга присутствием в доме гневил; своим носиком пренебреженье оказывала; и перчатку натягивала, убегая из дому, — с насмешкой; а то начинала шарахаться, будто за ней, прищемивши кольцом своим нос, негритосом гоняется он.
