И — беглые взгляды; и — руки; она походила на отрока быстрого, когда бежком побежала в танцующий блеск и хрустела серебряным бархатцем; —
— фрр! —
— в кружевные винты ей блиставшие в непереносное счастье и — в космосы света, —
— подняв свою муфту, как щит на руке, защищался им от предчувствия.
Свертом, направо: к мамусе!
Серебряная Домна Львовна
Быстрехонько, не раздеваясь, в шубчонке, в шляпенке, — под цветик, под скворушку, — в пестрый диванчик: головкой.
— Мамуся!
— Что, ласанька?
И небольшого росточку серебряная Домна Львовна зашлепала к ней.
— Нет, мамуся, — скажите: как быть?
Села, ручки зажав меж коленок, дыханье тая и прислушиваясь, как старушка, молчала дыханьем: подтянутым ртом и очками.
Головкой ей в грудь: в платье каре-кофейное, с лапками белыми; и подбородком легла на головку малютки старушка, руками ее охватив; и прижала к пылавшему сердцу.
И ей Серафима отрывисто: с пылом:
— Была фельдшерицею…
— Стала сиделкой…
— А думала, — докторшей буду!
Старушка вдавилась в диванчик веселых цветов; и глядели в обои: веселого цвета.
— Дитя мое, — благословляю тебя: труден путь, да велик; обо мне и не думай; я — здесь: с Мелитишей моей; Николашу ты любишь…
И — носом дышала; и после молчания:
— Истина — в этом пути: он — прямой.
И проснувшийся скворчик: «чирик!»
— Ну, а платят — солиднее: дров прикупить, вам на платье, посуду какую…
— Правда и солнце! — сказала, в снега принахмурилась. И грязные космы всклочились.
Дама в ротонде прошла.
И лицо, —
— как раскал — добела — интеллекта, огромного волей.
Чувств — нет!
Ледоперые стекла, сквозь ясное облако. — пурпурные лампочки; пурпурно-снежные пятна ложатся на снеге.
Он — мудрый, а все же — больной.
Кто, какой!
Николаша? Профессор? Иль… — кто же?
Профессору — нет: не понравятся стены.
Скорее бы «это»? —
— И «это» —
— скрипучие ботики: шуба; усы хрусталями; огнец, — а не нос.
Снеговые вьюны рассыпалися; ясная пляска алмазных стрекоз и серебряных листьев ей пырснула в веко: кипела под веком.
— Так вот он какой?
Николаша?
Который из двух, или… трех, или…
— Путаюсь я!
Из глаз — жар; во рту — скорбь: от узрения всех обстоятельств; но в блеск электрический; блеск электрический: блеск золотых волосят.
А мехастая муфта, —
— направо —
— налево, —
— по воздуху!
Не думала: жизнь отдает без остатка: так все, совершенное ей, от нее отпадало, как сладкое яблоко с дерева; пользовалась не она, а — другие.
И — нет: —
— не любила она сердобольничать!
Нет же, —
— любила пылать!
И — согласием лобик разгладился:
— Буду сиделкою!
Тихо!
Старушка глаза опустила в пестрявенький коврик; блеснули очки очень строго; в дыханье — покой; а из глаз — золотистые слезы; и бабочка зимняя бархатцем карим порхала под лампою.
Нет!
Уверяла себя, что верна Николаше.
С мамусей прощаясь, мамусе она говорила какие-то трезвости, ластясь прищуром на все.
Домна Львовна вязала чулок:
— То-то будут жалеть на дворе; ты — любимочка ведь у собачек, мальчишек…
И —
— знала: —
— у «гулек»!.
— Мелькунья!
Старушка, качаясь, на кухню пошла, проводив Серафиму; а ложкой махала она Мелитише:
— Да, — мал малышеныш…
— Любуется, барыня, — солнышком, небом, котенком.
— Самую малость показывает, — Домна Львовна грозила ей ложкой своей, — от великого, что в ней творится!
— Уж, — иий… — Мелитиша отмахивалась. — Ее знаю: слова — пятачки; рассужденья — рубли…
— А сердечко — червонец, — ей ложкою в лоб Домна Львовна.
— Дарит свою милость; — прихныкивала Мелитиша, — а — как-с? Без огляду!
И бабочка каряя бархатцем —
— перемелькнула —
— под лампою.
Бурею ринулась в бурю.
В глазах — совершенство; во рту — милость миру; и белые веи на щечке огонь раздували; на муфту — звездинки.
Звездинка лизнула под носиком.
Снежные гущи посыпали пуще; и — нет — не видать; лишь блеснули и сгинули искры из искр — не глаза!
