Василиса — с досадливым недоумением:
— Из библиотеки кое-какие тома выносили.
— Куда-с?
— На чердак.
И он с лаями:
— Вассочка, Василисенок мой, — книги без толку не трогайте вы!
И забегал руками по скатерти:
— Я говорю — рационально!
И ножик столовый схватил: барабанил по скатерти им:
— Я… порядок томов…
Серафима, не выдержав, вынула ножик из рук; он, схватившись за щипчики, стал их подкидывать:
— Сам устанавливал.
Тут же взлетело пенсне на обиженный нос Задопятова, явно вопившего оком: — как, как: сумасшедший, а — помнит, что комната есть у него? В ней Никита Васильевич туфли на кресле оставил.
— Да что говорить, — уравнение это решаемо!
— Что? — волоокое око бессмыслило.
— Как? — завоняла разомкнутым ртом Василиса.
Но — резкий звонок: Митя — в дверь.
Серафиме осмыслилось:
— Он же их водит за нос!
Знала: высечет вздрог; где нет жизни, удар механический — страхом, томлением или бессмыслицей — нужен.
Профессор зевнул, живот выпятив:
— Просто хотел я сказать, что пойду посмотреть, цел ли томик… И — все-с!
Тут влетел офицер:
— Капитан Пшевжепанский!
Приветствовал издали.
Встав выжидательно, с места не трогаясь, зорко косясь, пожал руку, качая над ней бородой; и рукою на стуло указывал; став простецом и юродствуя, точно Эзоп, раб двадцатого века, вещающий из двадцать пятого им:
— Диофант имел способы для разрешения всех уравнений… Идем…
Поклонился достойным поклоном в носки; с Серафимой отбацал в дыру коридора; холодную ручку поймал в темноте; прикоснулся дыханием к ней:
— Потерпите, малютка: недолго вам маяться!
Но теневая рука замигала на поле обой: теневою лорнеткою; и кривобокая тень, обогнав на стене, улизнула в переднюю.
Это — профессорша. И выжидали, что скажет.
— Я шла, чтоб узнать, антр ну суа ди, — в Серафиму, — когда говорит жена с мужем, чужим делать нечего.
И —
— Серафима мышоночком: в дверь кабинета от них.
— Шла узнать, что и как.
И он пальцами бороду стал разгребать, порываясь удрать, но уставясь в усы; а профессорша стала глазами мочиться в платок;
— Все же — прожили вместе: я вам вышиваю накнижник!
Рукою он вскинулся, будто очки защищая от больно хлеставших кустов; и с простоном схватился за голову:
— Да уже вышила ты — Задопятову!
Взял себя в руки: чихнуть или — фыркнуть?
— Для разнообразия, — руки развел и чихнул между ног, — ты набрюшник бы вышила, — что ли…
Профессорша пальцами шаль затерзала; разглядывала полинялый горошик обой; лепетала сквозь слезы:
— Узорик…
— Линялый…
— Горошиком…
— Ну, — я пошла…
Так совместная жизнь откатилась: горошиком.
Взвеявши фалдой сюртук
Взвеявши фалдами свой косоплечий сюртук, головой изваянной влетел он в открытую дверь, где предметы выяснивались из пятнисто-коричневых сумерек; в синях мерцали за окнами глазки озлобленных домиков.
Вспых электричества; — прыгнули, из темноты выпадая, узорики темно-зеленых обой; с них гналась за собою, кривляяся, желтая с черным подкрасом фигурочка, перед которой…
Он встал, сложив руки, как поп пред предметами культа, в обстаньи коричнево-желтых шкафов и коричнево-желтых томов, — головой эфиопской разбитого Сфинкса.
И к креслу пошел, на котором лежали две старые туфли, которые сбросил и пяткою шваркнул об угол с презрением:
— Экая дрянь!
И сел в кресло: опомниться; лоб, как глазами, морщиной играл.
И вокруг все неяснилось желтыми пятнами, брысыми пятнами с подмесью колеров — строгих, багровых; из них Серафима, свой вздох затаив, стиснув ротик, склонилась локтями над белой космою на черные морды осклабленных сатиров, вырезанных в спинке кресельной; в губках же вспыхнувших — боль за него; глазки, точно кристаллики, — твердые.
Вдруг, как за мухою, носом он ерзнул из кресла, нос выбросив, и потащился за носом на шкаф, чтобы дверцы рас-хлопнуть, задергаться и затрястись, жиловатой рукою вкопаться в набитые полки, выщипывать томики.
Кучечку томиков вынес, насыпал на кресло, с надтуженным и выбухающим лбом перед креслом на корточки сел и расшлепывал томики, нос прижимая к страницам, исписанным формулкой, формулки втягивал носом, как пес, выдыхал их страдальчески:
— Нет-с!
И над ним, с легким топом, махая беспомощно ручками, ротик раскрывши, малютка металась: казалась в сердцах!
Вот, коленом треща, он поднялся с колен; дернул плечи лопаткой; очки запотевшие снял, безочковой заплатой тенясь; потащился, кряхтя, за платком, косолапо закинувши руку за фалду; и дул на очки, протирая их, силяся вспомнить, куда делись листики:
— Кто-то здесь лазил и листики тибрил!
Напомним: по этим местам уже осенью рыскал за листиками Никанор.
В коридоре затопали: дзакали шпорами; на пестроперенькой ряби обой, как мазуркою, дергаясь, тень Пшевжепанского силилась носом внырнуть в кабинет; а за этою тенью на ряби обой теневой головой Ездуневич выглядывал.
Тут Серафима — на цыпочки к двери; присев за углом, ухом — в дверь; глазки — два колеса; ротик
